На другое утро Казанова спозаранок снова поцеловал девушку и, как ему показалось, сумел получить достаточное доказательство того, что она тот гага avis — virgo intacta[55]. Тянуть кота за хвост никогда не было свойственно Казанове, особенно если речь шла о хорошенькой девушке, а потому он незамедлительно сделал Мариетте предложение. С совсем ненужным здесь смирением и прямотой Мариетта сказала, что для нее большая честь выйти замуж за такого красивого мужчину и такого высокородного синьора и что она молит великого господа и всех святых, чтобы оказаться достойной его. Тронутый, насколько он мог, таким прямодушием, мерзавец сделал благородный жест, признавшись, что он — не патриций, и после цветистого рассказа о том, как его лишили земель, которых у него никогда не было, сказал, что, поженившись, они будут жить чистой и невинной жизнью в Аркадии.

Мариетта, которая большую часть жизни провела в деревне, никогда не слышала об Аркадии и понятия не имела, что это такое или где это находится, но готова была жить где угодно с таким мужем, как этот красивый, щедрый, изумительный синьор, который говорил ей такие чудесные вещи, и у которого такой надушенный кружевной платок, и который так чудесно и почтительно целовал ее, пока она вся не загоралась, — не то что эти неотесанные деревенские парни, у которых насчет женщин одна только мысль в голове…

К полудню Казанова объявил о намерении покинуть лоно церкви, хотя не сказал, что намерен после этого делать, и, сменив священнические одеяния на светский костюм, получил от Мариетты разрешение считать себя обрученным с нею. Тине же было как-то не по себе: все произошло так неожиданно… а быть может, кто знает?., она немножко и завидовала. А вот дон Антонио решительно отказался дать свое согласие — к великому возмущению Мариетты, — пока Казанова не расскажет все о себе и о своих планах.

Под градом вопросов старого священника, который, хоть и не жил в миру, но был не дурак, Казанова придумал столько всяких объяснений — одно изобретательнее другого, — что даже сам с трудом помнил, кто же он такой. Среди прочих выдумок он изобрел дядюшку, нотариуса в Брешии, который обещал своему любимому племяннику Джакомо поместье недалеко от этого городка, куда Казанова и намеревался привезти будущую супругу, чтобы наслаждаться с ней там пасторальным счастьем… И так далее, и тому подобное. Однако во всем этом нагромождении лжи Казанова в одном был абсолютно искренен — и, как ни странно, именно этому меньше всего поверили бы люди, хорошо знавшие его: он был сейчас настолько увлечен девушкой, что готов был жениться, лишь бы получить возможность обладать ею, что навсегда излечило бы его от желания жениться на ней.

Вполне обоснованные подозрения доброго священника рухнули при появлении пакета с письмами из Венеции от друзей Казановы — пожеланиями счастливого пути, добра, успеха и благополучия в его путешествии. Как мог дон Антонио заподозрить человека, у которого в друзьях такие почтенные венецианцы, как Брагадин, Дзиани, Барбаро и Вальери?

Днем нашей парочке удалось сбежать от бдительного ока хранителей целомудрия Мариетты, и они отправились по магазинам. Казанова накупил Мариетте платьев и украшений, какие только мог предоставить такой маленький городок, как Чоггиа, одел ее, как синьору, и затем повел в винный погреб, где позволил себе немало восхитительных вольностей, на какие отваживается — хоть и без позволения — нетерпеливый молодой человек, обрученный со своей любимой. Джакомо и Мариетта условились об именах для своих первых трех сыновей и дочерей; Казанова настолько увлекся, что поклялся (и чуть ли не сам поверил этому): он-де, по сути, непорочен и, уж конечно, никогда никого не любил так, как Мариетту. В ту ночь, когда все спали, Мариетта с тысячами трепыханий и сердцем, переполненным любовью, выскользнула из спальни тетушки и прошла по коридору в другую спальню, где ее ждал Джакомо и где она перестала быть девственницей.

Поэт, сказавший: «Того, кто однажды был счастлив, вовек не коснется беда», был скорее смел, чем правдив в своем утверждении. Казанова был, безусловно, счастлив на протяжении этих бездумных часов, проведенных с хорошенькой, неискушенной в жизни Мариеттой, но никоим образом не застрахован от беды, что он и обнаружил. Однако прежде чем это обнаружить, Казанова познал — не впервые в ходе любовной интрижки — печальную истину, что из фонтана наслаждения всегда возникает горечь. Не успел он одержать победу над Мариеттой, как его критический ум начал подсказывать ему, сколь она наивна и необразованна, сколь не обучена манерам, какая даже внешне плебейка. Он невольно сопоставлял ее — не с Розаурой, а с Анриеттой, чья благородная красота преследовала его, тем более что он успел лишь мельком ее увидеть. Казанова не без смущения и удивления обнаружил, насколько владеет его чувствами и поступками женщина, реально существующая, чье имя он знает, чье бесчувственное тело даже держал на руках, но так и оставшаяся для него призраком идеальной красоты, именем, обозначавшим стремление, не имеющее имени, к недостижимому блаженству.

Таким размышлениям предавался Казанова, еще лежа без сна в постели после того, как Розаура покинула его на исходе шестой ночи их любви. В приступе откровенности с самим собой, что случается даже с самыми большими тупицами, а уж тем более с человеком такого ума, как Казанова, он признал, что, с тех пор как увидел Анриетту, все его мысли и поступки подсознательно связаны с ней. Сначала он отчаянно — а насколько отчаянно, знал только он один — пытался найти ее, протянуть между ними ниточку, которая дала бы ему реальную надежду. Затем, оскорбленный в своем тщеславии, поскольку она сумела воспротивиться ему, исчезла из его жизни, оставив лишь записку и кольцо, он в пику ей затеял роман с Розаурой. Но теперь он понял — и как ясно! — что, даже держа в объятиях Розауру, мечтал об Анриетте.

И это Анриетта удерживала его в священнослужителях, хотя никто лучше самого Казановы не знал, насколько он не годится для служения церкви. Ведь стань он солдатом, его вполне могли бы послать в один из венецианских гарнизонов за границей, а имея сан священника, он мог изобрести десяток причин, чтобы оставаться в Италии. Собственно, и в Рим-то он согласился ехать лишь потому, что каким-то сверхъестественным образом верил — именно там суждено ему найти Анриетту. Ну а Мариетта, почему возникла Мариетта? Откуда эта нелепая идея пасторального счастья с крестьянской девушкой? Казанова зевнул и попытался об этом забыть. Но забыть не мог. Разве Мариетта — не очередная глупость в пику Анриетте? «Вот видите, как мало я о вас думаю, Анриетта, если могу быть идеально счастлив — ну, просто идеально счастлив — с маленькой крестьяночкой…»

Мысль эта так разбередила Казанову, что он выкатился из постели, умылся, оделся и отправился завтракать в маленькую гостиную, которую снял для удобства, а также чтобы иметь возможность встречаться с Мариеттой наедине днем. Завтрак настроил его на оптимистический лад и примирил с самим собой, как всегда бывает у людей с хорошим пищеварением. Казанова зевнул, потянулся — бурные ночи как-никак урезают сон — и подошел к окну, напевая про себя все ту же песенку про «Народ, что смеется вечно». Из окна открывался вид на канал, прорытый через центр Чоггии, с широкими живописными набережными по обеим сторонам, где бурлила жизнь оживленной водной артерии, кишащей рыбацкими лодками и маленькими суденышками. За всем этим вздымались не менее живописные, красивые дома, склады и магазины, которых еще не коснулись мерзость и запустение, царящие ныне в Чоггии.