В общем, я почувствовал себя полным говном. Оказалось потом, что история имела место — как в старом анекдоте армянского радио: „Правда ли, что Казанджан выиграл автомобиль в лотерею?“ — „Правда, только не Казанждан, а Алабян, не в лотерею, а в преферанс, не автомобиль, а три рубля, и не выиграл, а проиграл…[4]

Но расстреляли, да.

В пятнадцать.

В шестьдесят четвёртом.

Спросите себя: видели вы все уголовные дела своего Отечества? И честно отвечаешь себе же: не видел. Спроси себя: а помнишь, про дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева? И честно отвечаешь — помню. Я-то помню, современник, можно сказать. Правда, дело было довольно громкое, знаменитое, и не сколько суровым приговором, а обратной силой нового закона. И ты начинаешь оправдываться перед этим своим внутренним спорщиком, что раз об этой истории говорили все газеты мира. А что это при первом российском Президенте шлёпнули мальца и правозащитники не свистнули, журналисты в бубен не стукнули?

А ещё мой внутренний голос говорит мне:

— Вспомни теорему Ферма.

А что её вспоминать? Я и не забывал эту историю. Дело в том, что когда мне было лет двадцать, я серьёзно считал, что теорема Ферма недоказуема. Это было для меня чем-то вроде вечного двигателя. В наш математический институт приходили одинаковые сумасшедшие — одни с вечными двигателями, а другие — с доказательствами теоремы. И тех и другие отличали прозрачные полиэтиленовые мешочки, в которых они таскали растрёпанные стопки чертежей и выкладок. Я их ненавидел, серьёзно думая, что теорема недоказуема.

После того, как теорему Ферма доказали, я осторожно отношусь к своим убеждениям, что можно объединить как „этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“.

Мне неизвестна судьба мальчика-убийцы, летающей тарелки, Маяковского и путь сифилиса.

Я всё принимаю на веру.

И вам советую“».

Он говорит: «А я науку очень уважаю. Не какую-нибудь конкретно, а науку вообще.

В науке много поэзии.

Вот я в науках точных, скажем так, много не превзошёл, и от того всё тамошнее воспринимаю как музыку.

Кто-то прислал мне задачу, условие которой завершалась словами: „Для упрощения расчёта диск Солнца считать квадратом“.

Сдаётся мне, что обсчитывать излучатель прямоугольной формы гораздо труднее, чем круглый. Впрочем, есть такая история, кажется — про Чебышева. Знаменитого математика Чебышева пригласили читать в Париже, столице типа моды, какую-то популярную лекцию по теории математического моделирования одежды. Он начал с фразы: „Предположим для простоты, что человеческое тело имеет форму шара“.

Договаривал он уже в пустоту.

А я считаю, что правильно сказал.

Шар и есть шар».

Он говорит: «А я вот в Дубне жил.

Город знатный, сосны, Волга. Наука из-под каждого куста фонит.

„Территория Незнаемого“ как один журналист написал. Ну, это он с Россией перепутал.

Но у нас тут много чего на букву „н“.

Это был такой рассказ у какого-то фантаста, в котором машина производила любые вещи, только б они начинались на букву „н“.

Она поэтому произвела даже „науку“. Наука состояла из спорящих о чём-то толп людей, костров, где кого-то сжигают и там и тут вырастают ядерные грибы.

Грибов у нас полно было, хоть и не ядерных. Подосиновики там и белые — особенно за Волгой.

Наука у нас была.

И ещё была история про две штуки на букву „н“.

Жил у нас итальянец Понтекорво.

Он был знаменитый физик, чем занимался — не знаю, но приучил всех кататься на водных лыжах. Хороший был человек.

И вот, этот Понтекорво много лет назад, гуляя в окрестностях Дубны, заблудился. Однако учёный встретил тракториста, который взялся подвезти Понтекорво в сторону дома.

В пути они поддерживали разговор, и, тракторист спросил, чем именно Понтекорво занимается.

Тот ответил предельно точно — „нейтринной физикой“ (собственно, Понтекорво был одним из её создателей). Тракторист возразил:

— Вы иностранец, и не совсем точно употребляете некоторые слова. Вы же имеете в виду не нейтриную, а нейтронную физику!

Понтекорво, рассказывая об этой встрече, всегда приговаривал:

— Надеюсь, я доживу до времени, когда уже никто не будет путать нейтроны с нейтрино!

И вот, сейчас, уже на пенсии, я стал думать об этом желании.

Понтекорво до этого не дожил, но предсказание, пожалуй, сбылось — сегодня никто ничего не знает не только о нейтрино, но и о нейтроне.

Колесо истории провернулось, и трактористы смешались с бывшими физиками.

Нет ничего нигде на „н“».

Он говорит: «А я всю жизнь бананами занимался. Бананы ведь для нас была такая диковинка — праздничный фрукт, похожий на кривой огурец. Это ведь — ягода, как и арбуз, об этом многие в школе узнали. Но что бананы разные, многие не ведали. Жрали всю жизнь кормовые бананы, так до смерти и не узнав, что они — кормовые. А, вообще-то, их сотни сортов. Меня ещё при прежней власти перевели в Эквадор — так, доложу я вам, там бананы что-то вроде нашей нефти, ну и розы конечно, в Москве все розы были эквадорские, но я про бананы рассказываю. Причём, там своя мафия.

Ты поди, попробуй, сам там бананы выращивать, всё уж поделено, еле ноги унесёшь, вот что я тебе скажу.

А то и не унесёшь. Но и этих хозяев жизни можно прочувствовать, как дозревающий банан. Взять в руки и понять.

Не пальцы гнуть, не гоношиться, а сделать потихоньку своё дело.

Так что лучше меньше, да лучше.

У меня за забором одна пальма — хоть это не пальмы вовсе — была, но так, для забавы. Дочь приезжала, и говорит: „А что это они у тебя такие маленькие?“ Не знала, что маленькие — это самое то.

Мы-то к кормовым привыкли.

А больше — не значит „лучше“.

Нам и красные бананы были неведомы, и с яблочным вкусом, и прочие, и вовсе не имеющие у нас названия.

Ну, тут у нас всякая перестройка случилась. Я к этому был подготовлен — в моих банановых рощах раз в год революции случались, мало — в два. Да только тем, у кого бананы в руке, революция — не помеха.

Тут бананы и пригодились. Я по цвету мог многое сказать — вот сероватый, к примеру, подмороженный, а зеленоватый никогда не дозреет. Или видно, в какой плёнке бананы везли — в полипаке или в хайденсити. А у нас тогда и слыхом не слыхивали, зачем в процессе этилен, скажу я вам.