Казалось, не было такой темы, которую супруги не могли бы досконально при мне обсудить. Представьте себе, Стэнли Кубрик, когда снимал постельную сцену с Гумбертом и Шарлоттой, совершенно пренебрёг Володиным сценарием. Ужасно! Сын Дмитрий жалуется из Милана, что у него болит горло, и он не может петь. Кухарка выздоровеет неизвестно когда. Ещё бы не ужасно. Английскую набережную модернизировали до полного безобразия. Тоже кошмар. Нам, кстати, так нравятся автомобильчики «альфа-ромео», почему бы не назвать их «альфа-Ромео-и-Джульетта»? А Володя, представляете, так и не научился водить.

Возможно, всё это выбалтывалось искренне, от чистого сердца, не знаю. Но меня не покидало впечатление, что это рисовка, слаженная игра на зрителя, то есть на меня.

Забегая вперёд, сознаюсь, что с какого-то момента мне станет смертельно важно всё, что Вера думает или говорит за моей спиной. Каждое её слово. Только этим и объясняется тот факт, что в один прекрасный вечер я вскрыла и прочитала письмо, которое предназначалось не мне.

Нет, я ничего не украла, всё получилось намного легче. После нашей очередной прогулки втроём Вера спохватилась — не успела отправить письма, в том числе срочные, и я сама предложила: давайте отправлю на обратном пути. Она была так благодарна, что два раза назвала меня «милой».

Милая так милая, не буду возражать. В моих руках оказались три письма для издателей и одно личное, адресованное, как я потом поняла, родственнице. Вот это четвёртое письмо я ненадолго арестовала, оставила на вечер у себя.

Обойдусь без технических подробностей о том, как вскрывают, не повреждая, запечатанные конверты. Мне пригодились пар из кипящего чайника и старая бритвочка «Жиллетт».

После обязательных донесений о текущих делах (Володя захвачен новым романом, пишет запойно, бодрый как никогда; погода солнечная; постоянной кухарки так и нет) бегущий почерк Веры, наконец, вознаградил меня коротким абзацем, ради которого я и пошла на преступление.

Вот что я узнала о себе.

Красавица-шведка из хорошей семьи, но рано потеряла отца и порвала отношения с матерью. Судя по всему, блестящая умница, поэтесса, владеет чуть ли не десятком языков. При этом неравнодушна к женщинам, лесбиянка с совершенно «достоевским» темпераментом. При этом настолько напряжена изнутри, до такой степени наэлектризована, что иногда просто невозможно с ней рядом стоять. Мужской склад ума и слишком, пожалуй, мужественная внешность, но ей это идёт. Володе нравится тоже.

Не буду скромничать: перлюстрация письма не единственное моё преступление за эти две недели. Следующим героическим злодейством был приход в гости в самое неурочное время, без договорённости и без звонка. Я уже знала, что по утрам, до завтрака Боров обычно пишет, а Вера наводит дамский марафет. Лучший способ застать их обоих врасплох, с голыми, беззащитными лицами — явиться в гости ни свет ни заря.

Я не исключала, что этим утром даже не буду впущена в дом и потом навсегда попаду в немилость. Но Боров молча выслушал скорострельные извинения, обмерил меня каким-то сквозным, судебно-медицинским взглядом и, прежде чем уйти назад к своим бесценным рукописям, довёл до кресла в гостиной, видимо, уверенный, что здесь я терпеливо дождусь, пока хозяева ко мне снизойдут.

Вместо этого, оставшись одна, я углубилась в интерьерные закоулки, не предназначенные для гостей. Ну да, я пошла в правильную сторону. Почти сразу передо мной приоткрылась дверь, и в ослепляющей близости, нос к носу, Вера крикнула: «Володя, кто пришёл?..» Букет извинений был уже наготове, а заминаемую сообща и наспех неловкость в одну минуту затмило то, что я рискнула увидеть. Она смутилась не как хозяйка, застигнутая гостьей в неглиже, а как девушка, случайно оголившаяся перед кавалером, который ей не безразличен. И там была одна подробность, которая вызвала у меня тихое бешенство и, можно сказать, слегка повредила ум. Пусть это кого-нибудь насмешит, но я имею в виду мелькнувшие под незапахнутым халатом короткие цветные штанишки из шёлка. В такие наряжают маленьких девочек или инфантильных девиц, но это уж точно не дамское бельё.

Короче говоря, у меня больше не осталось никаких сомнений по поводу их так называемого брака. Он неплохо устроился, твердила я себе, воспитал из жены суррогатную Лолиту, превратил взрослую прекрасную женщину в покорную травести.

Я так и думала бы, что сумела проникнуть в стыдную семейную тайну изобретателя и дрессировщика нимфеток, если бы не тот случай в кинотеатре — о нём я ещё расскажу.

Вера не переставала меня поражать. Зашёл разговор о том, что в марте ей нужно съездить в Милан, присутствовать на выступлении сына. Но она беспокоилась из-за того, что для перелёта в Милан, оттуда в Мантую, потом назад в Милан и в Ниццу потребуется не меньше трёх суток:

— Я же не могу так надолго оставить Володю одного!

Когда однажды я пришла к ним в подавленном настроении и не смогла это скрыть (меня выбило из колеи кричащее, истеричное письмо от Хильды), Вера не задала ни одного лишнего вопроса, а принесла из кухни яблоко, почистила и протянула мне половинку. Периодически она осведомлялась, всё ли удобно в моей гостинице и не надо ли погладить что-нибудь из моих вещей.

В день, когда я нагрянула без предупреждения в непозволительно раннее время, они вели себя холоднее, сдержанней обычного, но потом всё как-то немного распогодилось. Борову прислали типографские гранки для авторской правки, он с наслаждением принюхивался к свежеотпечатанным листкам, косил в мою сторону смешливым хитрым глазом и предлагал понюхать мне. Я подумала: а когда ему в руки попадает уже вышедшая собственная книжка, он, наверно, не только нюхает, но и пробует её на зуб? Может, к этим ритуалам и сводится его главное писательское удовольствие?

Говоря уж совсем откровенно, после того как я сочла, что короткие детские штанишки на взрослой женщине — достаточно выразительная улика, у меня возникла потребность отомстить. Тогда казалось, я могла и убить его, если б только увидела согласие Веры или хотя бы намёк на согласие.

Один-единственный раз мы остались наедине, просто сбежали ненадолго погулять, и я сейчас понимаю, что эти полтора часа стали самыми счастливыми в моей жизни. Мы засиделись на скамье, глядя на залив Ангелов, который искрился на солнце так, что было больно глазам. Вот там я и задала свой жестокий вопрос. Набрала в лёгкие побольше воздуха и спросила: случись вдруг такое несчастье, твой муж внезапно умер, оставил тебя одну, что будет на следующий день после похорон? Как ты станешь жить?

Она молчала целую минуту, потом сказала:

— Никак. Найму аэроплан и разобьюсь.

Я сказала:

— Ой, да ладно.

Она ответила очень мягко:

— Только лучше без цинизма.

И даже не разозлилась ничуть. Не отстранилась, когда я, мысленно прося прощения за грубость, ладонью накрыла её бедро, горячую тонкую косточку под чёрным платьем. Стерпела интимное требовательное касание. Даже если за этим скрывалось безоговорочное равнодушие ко мне, её природная ласковость оказалась сильней.