- Ну, положим, дело не столько в вашем происхождении, сколько в том, что князь Петр Иванович сейчас в армии, - заметила княжна.

- Как?! - Француз выглядел пораженным. - Разве вы не знаете?

- Не знаю чего?

- Генерал Багратион был серьезно ранен во время славного Бородинского сражения и отправлен на поправку в свое имение, где, окруженный друзьями и близкими, будет бороться со смертью. Неужели вы действительно этого не знали? Право, принцесса, мне жаль, что именно я первым сообщил вам столь печальное известие. Ведь вы, насколько я понимаю, были знакомы с князем...

- Почему же - была? - возразила княжна. - Я знакома с ним и сейчас. Мы виделись... недавно.

Ошеломленная неожиданным известием, она чуть было не сказала совершенно постороннему человеку, более того, французу, что виделась с Багратионом буквально накануне сражения. Такое заявление наверняка вызвало бы массу ненужных расспросов: француз был не только болтлив, но и очень любознателен, а княжна, помня о последнем разговоре с Кутузовым, не хотела утруждать себя ложью, так как поведать Мерсье правду о своих приключениях не могла, связанная данным фельдмаршалу обещанием.

Известие о полученном Багратионом ранении опечалило княжну. Проделав длинный и полный опасностей путь через охваченные войной места, она вдоволь насмотрелась на кровь и страдания. Раньше выражение "ранен на поле брани" казалось ей окруженным неким романтическим ореолом, который успешно маскировал истинное значение этих слов. Теперь же ей было доподлинно известно, что слова эти означают лишь то, что живого, полного надежд, тепла и мыслей человека со страшной силой ударило тяжелым железом по живому - по теплой коже, по мускулам, по хрупким человеческим костям; ударило не для того, чтобы отличить его среди других отметиной высшей храбрости, а для того лишь, чтобы искалечить, если не удалось убить насмерть.

После полудня они остановились, чтобы размяться, дать отдых лошадям и немного подкрепиться. Пока лакеи распрягали лошадей и разбирали корзинку с провизией, княжна решила немного пройтись. Мерсье предложил проводить ее, но Мария Андреевна отказалась: ей хотелось немного побыть одной.

Место для привала было выбрано на зеленой лужайке близ неширокой темной речушки с низкими глинистыми берегами, которые круто обрывались в воду. По берегам были в беспорядке разбросаны купы каких-то кустов и уже основательно тронутых желтизной деревьев. Похожие издали на золотые монеты листья падали на черную воду, скапливаясь в тех местах, где течение было потише. День выдался сухой и солнечный, воздух был по-осеннему свеж и прозрачен, и княжна почувствовала огромное облегчение, когда карета вместе с лошадьми, чрезмерно общительным французом и не вызывавшими доверия лакеями осталась позади, скрывшись за кустами.

Между тем учитель танцев Эжен Мерсье, пройдясь вокруг кареты, с хрустом потянулся и, наконец, полулежа устроился прямо на траве. Некоторое время он оставался в этой позе, щурясь на солнце и покусывая травинку, а потом и вовсе лег на спину, положив руки под голову и надвинув на глаза свой засаленный картуз. Травинка, которую он жевал, выпала у него изо рта, оставшись на подбородке; похоже было на то, что француза сморил сон.

- Никак, заснул, - негромко сказал Степан Прохору, разворачивая прямо на траве крахмальную скатерть.

- Ну и пущай себе спит, - проворчал Прохор, копаясь в корзине со снедью. - Нам-то что? Не пойму только, чего для княжна его с собой тащит?

- Это, брат, не нашего ума дело, - сказал Степан. - Нам с тобой, Прошка, о себе подумать надобно.

- А чего думать-то? Наше дело маленькое - подай-принеси, отойди-подвинься... Нам думать не по чину.

- Вот как раз и подохнешь, дурья твоя башка, - сердито проворчал Степан. - Думать ему не по чину... Правильно, оно, конечно, легше, когда за тебя баре думают. Уж они надумают, не сомневайся! Память у тебя короткая, Прошка, как воробьиный нос. Давно батогов не пробовал? А нас с тобой, простая твоя душа, не батога ждут, а, пожалуй, что и вправду веревка... То-то весело мы с тобой в петле запляшем! Забыл, что ли, чего намедни-то было?

- А чего? - испугался Прохор. - Чего пужаешь-то? Барышня сказывала, что молчать станет, ежели мы...

- Ска-а-азывала!.. - с неимоверным презрением передразнил его Степан. - Ясное дело, она тебе что хошь скажет. Не самой же ей лошадей-то запрягать, сам подумай. А как до места доедем, тут она нас с потрохами и продаст, да еще и присочинит, чего и вовсе не было. А француз за барскую милость поддакивать станет: точно так, мол, своими глазами видал, как дело было...

- Экие ты страсти рассказываешь, - испугался Прохор. - Чего же делать-то теперь?

- Вот и думай, чего делать. Место здесь глухое, кругом никого... Опять же, речка. Камень на шею - и вася-кот. Никто и не узнает.

- А ну, как барин хватится, искать начнет?

- А пущай ищет. Война кругом, на нее и спишется. Только разом надо, покуда барышня не вернулась, а француз спит.

Прохор почесал в затылке. Идея казалась заманчивой: в барскую милость он не очень-то верил, а перспектива, нарисованная Степаном, ему ни капельки не улыбалась. Конечно, идти в душегубы было страшновато, но умереть самому казалось еще страшнее.

- Была не была, - сказал он.

Степан удовлетворенно кивнул и оглянулся на то место, где спал француз. Он похолодел: учитель танцев исчез, и только примятая трава обозначала то место, где он лежал минуту назад.

- Убег! - выдохнул Степан.

- Я есть тут, - послышалось прямо у него за спиной.

Лакеи князя Зеленского разом обернулись и увидели Мерсье, который стоял позади них в картинной позе, опираясь, как на тросточку, на свою тонкую рапиру. На его губах играла холодная улыбка, глаза напоминали две острые ледышки. В сочетании с извозчичьим кафтаном, засаленным картузом и грубыми сапожищами эта улыбочка и, в особенности, тонкая гибкая рапира смотрелись довольно-таки нелепо, но дворовым князя Зеленского сейчас было не до подобных тонкостей.

- Ах ты, басурман, - с некоторым даже удивлением произнес Степан, поднимаясь во весь рост с ножом в руке - тем самым ножом, которым он только что разделывал баранью лопатку для барского стола.

- Я все слышать, - стоя в прежней позе и не проявляя никаких признаков испуга, сообщил француз. - Вы есть воры. Я все сказать княжне, и вас будет повесить за шея.

Прохор молча попятился к карете, где в багажном ящике хранился остро отточенный топор. Француз не обратил на этот маневр никакого внимания, продолжая наблюдать за Степаном, который тяжело дышал, с силой прогоняя воздух через раздутые ноздри и пытаясь тем самым довести себя до бешенства. Лицо его покраснело, на лбу и шее вздулись жилы. Он был едва ли не вдвое крупнее щуплого учителя танцев и наверняка гораздо сильнее. Правда, рапира в руке француза внушала некоторые опасения, но этот тоненький стальной прут не выглядел таким уж грозным оружием.