Я всегда была хороша в сохранении секретов, которых в жизни моей мамы хватало. До тридцати пяти мама выглядела на двадцать, и это устраивало ее полностью. В тридцать семь она родила меня, и это пошатнуло хрупкий баланс.

Все из-за меня.

В сорок она смирилась с тем, что, даже при всех предложенных мерах по спасению, она не может выглядеть моложе двадцати пяти. На двадцать пять – тридцать ей удавалось выглядеть до пятидесяти. По крайней мере, на фотографиях. Затем начались проблемы, с которыми она билась последние десять лет. И о которых никому не положено знать.

Кроме меня. И, конечно, врача из Франции. Только мы двое. И кому какое дело, что я категорически против того, чтобы мать в очередной раз подвергала себя риску. Что я еле пережила ее последнюю липосакцию. Ей было плохо две недели, об этом чуть было не узнали журналисты. И вообще – я не думаю, что это возможно – в шестьдесят выглядеть на тридцать шесть. А именно столько лет Кузьме. Да и не Кузьма он вовсе, его зовут Александр Носков. Но сейчас так популярны старорусские имена.

– Мне нужно еще отвезти кота. Давай… не будем, – бормочу я, наливая в ладонь изрядную порцию мусса. Я намыливаю лицо, а Сережа чистит зубы. Я бы предпочла, чтобы и это он делал без моего присутствия. Слишком близко, слишком много пикселей. Я стараюсь не смотреть на него.

– Давай не будем, – кивает он с готовностью, споласкивая рот водой из-под крана. Я еле успеваю отпрыгнуть в сторону. – Давай ты позвонишь своей матери, скажешь, что у тебя есть своя жизнь, свой парень. И ехать с нею и ее молодым любовником ты не хочешь. И добавишь все, что ты мне говорила про ее любовника.

– Которого именно? Я тебе за два года про многих успела наговорить всего, – усмехаюсь я. Конечно, Кузьма не едет с нами. Он думает, маму пригласили на съемки французского независимого фильма. Он рыдал, обижался и заламывал руки. Хотел познакомиться с французскими продюсерами. Но мама была непреклонна. Еще бы!

Я бросаю мокрое полотенце на пол и выхожу из ванной. Кот как ни в чем не бывало сидит посреди моей кровати – довольный тем фактом, что Сережа из нее убрался наконец. Мой кот не любит Сережу, так и не полюбил. Он тоже предпочитает, чтобы в нашей квартире ночевали только мы с ним.

– Я не могу сдать твою путевку. Знаешь, сколько я за нее отдал?!

– Ты хочешь, чтобы я вернула тебе за нее деньги?

– Ты прекрасно понимаешь, что я не об этом говорю! Я мог бы тоже поехать в Париж этот чертов. – Сережа смотрит на меня и хмурится. – Мне кажется, ты рада, что не едешь со мной.

– С чего ты взял? – я стараюсь контролировать свой голос, чтобы он звучал убедительно. Не дай бог, он решит ехать с нами. Горячо, очень горячо. Сережа огляделся в бессилии, а затем нахмурился и рявкнул на кота.

– Иди отсюда, мурло! – эта последняя фраза полна раздражения и злости, но «мурло» остается сидеть на месте, прямо на подушке, сверля немигающим взглядом моего взбешенного бойфренда. Сережа плюет и отправляется в кухню, греметь кастрюлями. Бытовуха.

Через час мы с «мурлом» сидим в такси. Кота согласилась взять мамина старая подруга Шурочка Трошкина, такая старая, что рядом со мной и мамой смотрится как бабушка. Примечательно, что когда-то они с мамой были одного возраста – правда, никто уже не помнит когда. Меня тогда еще на свете не было.

Шурочка своего возраста не стесняется. У нее двое внуков. У нее кот и такса, которая ворует сосиски.

А мы едем в Париж, чтобы положить мою шестидесятилетнюю маму под нож хирурга – на операцию столь ненужную, сколь и опасную. Мама хочет выглядеть моей ровесницей и наплевать ей, что между нами разница в тридцать семь лет. Если бы это было возможно, мама с удовольствием бы выглядела моложе меня.

* * *

– Костик! Что это за мода, называть котов человеческими именами?! – нахмурилась мама, сверля стюардессу взглядом, полным подозрения. Мама заказала себе диетическое питание с самым низким содержанием углеводов, без глютена, сахара и вообще без всего, так что удивительно, что стюардесса вообще принесла ей хоть что-нибудь, кроме воды. Однако маму все же терзали смутные сомнения насчет наличия глютена. Стюардесса натянуто улыбнулась и ушла.

– Он был таким костлявым, когда мне его принесли, – пробормотала я, оправдываясь. С мамой я всегда оправдываюсь, с самого рождения, за само рождение, за тот ущерб, который это рождение принесло ее внешности.

– Зачем ты вообще его взяла? Теперь привязана! Хорошо еще, есть Шурочка.

– Да, хорошо, – согласилась я. Иногда в детстве я мечтала о том, чтобы Шурочка была моей двоюродной матерью. У нее в доме всегда был борщ, пеклись пирожки. В нашем доме даже запах еды был под запретом. Не вводи в соблазн! Дом с множеством зеркал и полным отсутствием пищи.

Когда подруга притащила мне Костю, я не думала, что он вообще выживет. Тощее рыжее нечто, попискивающее в коробке. С пятнами на мордочке, делающими его похожим на мушкетера. Особенно в сочетании с усами, которые потом отрасли. А первые две недели я называла его не Костей, а «костями». «Идите жрать, кости несчастные». В этом духе.

– Ты не могла бы попросить у них крышку от упаковки к этой рыбе? Они обязаны держать еду запакованной, с указанием состава и срока годности!

– Нету там никакого глютена, – возмутилась я. – И вообще, какая разница? Ты готова лечь под нож, пережить общий наркоз, но не готова съесть немножечко глютена, который едят все?

– Даша! – обиженно воскликнула мама, но я не собиралась сдерживаться.

– Что Даша? – переспросила я, пристально посмотрев на маму. Иногда я тоже бываю вредной. Дурацкий характер.

– Ты хочешь меня расстроить?

– Ешь свой глютен, пожалуйста! – я встала, отбросив салфетку на кресло, и вышла в проход. С самолета, конечно, не убежать, хотя и хочется. Я прошла вдоль комфортных кресел бизнес-класса и, проскользнув сквозь тяжелую темно-синюю занавеску, прошла до самого хвоста самолета. Там мальчик-стюард разливал кофе по жестяным кофейникам и смеялся, флиртуя с одной из стюардесс. Я склонилась к иллюминатору и принялась разминать затекшие конечности. Жить с мамой никогда не было легко. Отчасти поэтому я и уехала, как только смогла взять эту кабальную ипотеку – пять лет назад, в восемнадцать лет, мне дали ее под чудовищный процент. Я занималась переводами с пятнадцати, удалось кое-что скопить. Мама все спрашивала, зачем мне переезжать с Малой Бронной в Бибирево? Она считала, что это такая месть, бунт тихого, но трудного подростка.

Но это была всего лишь мера выживания.

Мама всегда была разной – к каждому случаю свой платок, своя сумочка, специальное выражение лица, подходящая улыбка и личина. Актриса. Я никогда не понимала, как она делает это. И никогда не знала, где она – настоящая. Я искала себя, а она спокойно меняла персонажей, и с каждым новым образом менялось даже мировоззрение – ненадолго. Пока не сменится направление ветра.