Книжная лавка семьи Серра превратилась в место встреч сторонников Папы и стала символом власти каталонцев, поэтому любой мятеж в Риме представлял для Жоана и его близких огромную опасность. Если подобное выступление было связано со смертью Папы, то это означало, что не только семья Орсини, которая открыто противостояла Папе Александру VI и его окружению, встала бы под ружье, но и все прочие именитые римские фамилии. И натравливаемая ими чернь, будто голодная волчья стая, безжалостно стала бы разорять дома и владения каталонцев. Налетчики без зазрения совести начали бы грабить, насиловать, убивать, а дома поверженных безжалостно сожгли бы.

Такие грабежи были обычным делом в Риме, когда Папа отходил в мир иной, независимо от того, был он итальянцем или нет, и в особенности в том случае, если Папа принадлежал к клану Борджиа, поскольку животная ненависть к каталонцам – иностранцам, железной рукой насаждавшим свои законы, была безграничной. Пощады не было бы никому.

Шум и голоса, раздававшиеся повсюду, свидетельствовали о том, что звуки выстрелов разбудили весь дом. Жоан подошел к шкафу в столовой, примыкавшей к его комнате, и отпер его ключом. Там хранилась дюжина пищалей и столько же арбалетов, шпаг и кинжалов.

– Дай мне аркебузу, – послышалось за спиной.

Это был голос Анны, которая энергично протянула руку и при этом пристально посмотрела на него; она не прислушалась к указанию мужа оставаться в комнате, где все еще был слышен плач Рамона.

Почти без колебаний Жоан выдал ей оружие, мешочек с двенадцатью свинцовыми пулями и ремень – из тех, какими пользовались аркебузиры в войсках; с ремня свисали двенадцать «апостолов» – так называли мешочки из ткани, в которых находилась порция пороха, необходимая для произведения выстрела. Жоан знал, что, если книжная лавка подвергнется нападению, Анна из своей комнаты или из любого другого помещения выстрелит не колеблясь ни секунды. Она тоже имела право защищать свою жизнь, свою честь и свою семью.

– Будь осторожна, – сказал он ей.

Анна кивнула, и Жоан неотрывно смотрел ей вслед, пока она возвращалась в спальню, с трудом управляясь с аркебузой, ремнем и боезапасом. Он любил эту женщину и отчаянно хотел поцеловать и обнять ее, но время не позволяло отвлекаться на подобные нежности. Он должен был немедленно организовать оборону.

Ему категорически не нравилось, что его супруга взяла оружие, и он никогда не простил бы себе, если бы с ней что-то случилось в бою, но прекрасно осознавал, насколько она упряма. К тому же Жоан знал, что нет никакой возможности переубедить ее.

В мастерской уже собрались все тридцать работников Жоана, среди которых были мастера и подмастерья. Они вышли во внутренний дворик, и Жоан видел в их глазах испуг и потрясение, вызванные внезапным ночным пробуждением. Кое-кто еще заканчивал одеваться, другие надевали нагрудники, чтобы защитить себя, и все были вооружены: со шпагами на поясе старшие и с кинжалами и копьями более молодые. Все ждали его указаний. Большинство из них были флорентийцами, бежавшими от режима Савонаролы, а остальные – римлянами, которые поддерживали каталонцев. Жоан знал, что может доверять им. Он не раз оказывал сопротивление этим неожиданным нападениям с помощью Джорджио, мастера-переплетчика, Антонио, мастера-печатника, и своего друга Никколо деи Макиавелли, которого иногда называли Макиавелло; последний обслуживал покупателей в книжной лавке и к тому же имел воинские навыки. Все, вплоть до самого молодого из подмастерьев, были обучены пользоваться аркебузами, арбалетами и шпагами.

– Вполне возможно, что они попытаются ворваться в лавку, – предупредил Жоан.

– Мы защитим ее, – громко ответил Никколо. И, повернувшись к своим товарищам, добавил: – Если кто-то боится и хочет уйти, пусть сделает это сейчас.

Подмастерья и работники лавки переглянулись. Ответом было молчание. Они знали, что уйти – это значит бросить семейство и отрезать дорогу назад. Флорентиец воспринял молчание как знак верности.

– Мы все с тобой, – сказал он Жоану.

Эулалия и Мария, мать и сестра Жоана, спустились в мастерскую. Жоан дал им указания оставаться на верхнем этаже вместе с прислугой и детьми и ни в коем случае не приближаться к окнам. Они решили пойти к Анне.

Жоан приказал соорудить баррикаду на улице в качестве первой линии обороны; в ход пошли столы, на которых обычно раскладывались книги; их укрепили мешками с землей. За баррикадой под началом Джорджио расположились несколько подмастерьев, вооруженных арбалетами, копьями и шпагами. Когда работа была закончена, окна дома и баррикада щетинились копьями, аркебузами и арбалетами.

Жоан вышел на середину улицы и, широко расставив ноги, выстрелил в воздух из аркебузы, дав знак соседям, что они могут рассчитывать на него. Один из подмастерьев подбежал к нему, забрал оружие и поднес другое, заряженное. Длинные развевающиеся волосы (у него не было времени причесаться), косматые брови, мощная челюсть и кошачье выражение глаз придавали Жоану устрашающий вид. Он выждал некоторое время, пока все соседи, даже самые боязливые, решились выглянуть в полуоткрытые окна. Тогда он снова выстрелил. Он не проронил ни слова – в этом не было необходимости. Все знали, что любая попытка напасть на его владение закончится плачевно и дорого обойдется напавшему.

Потом началось ожидание, и через некоторое время, убедившись, что ничего не происходит, Никколо, устав от скуки, попросил у Жоана, чтобы тот отпустил его на разведку. Итальянцу, имевшему много друзей в Риме, ничего не угрожало.

Возвратившись, он присоединился к Жоану и мастерам, с нетерпением ожидавшим его.

– Орсини восстали, – объяснил он. – Те люди, что прошли мимо лавки, направлялись во дворец Орсини на Кампо деи Фиори, чтобы далее двинуться к Ватикану и взять его штурмом. По дороге к ним присоединятся новые войска.

– А что слышно про Папу? – спросил Жоан. – Жив он еще?

– Про Папу ничего неизвестно. Я спрашивал, но никто мне ничего толком не ответил, и я не стал слишком уж светиться. Все знают, что я живу в этом доме.

– Надо ждать, что будет дальше, с оружием в руках, – сказал Джорджио.

– Именно, – подтвердил Жоан. – Дай-то бог, чтобы их попытка провалилась. В противном случае наше положение окажется безнадежным.

– Даже если у них ничего не выйдет, мы все равно будем в опасности, – заявил Никколо. – До Ватикана далеко, и Орсини, потерпев неудачу, постараются отыграться на более слабом противнике. Таком, как мы.

– Ну что ж, их ждет сюрприз, – гордо произнес Жоан, вздернув подбородок. – Нас не так легко победить, особенно если нас заставят защищать собственные жизни.

Джорджио и Антонио пробормотали слова одобрения, а Никколо кивнул с довольной улыбкой на губах.

Жоан быстро перекусил, практически на ходу, даже не присев, и все время настороженно прислушивался. Он обедал вместе с Анной, матерью, сестрой и племянниками, перед этим убрав оружие подальше от них. Мальчишкам было уже по десять и двенадцать лет, и они воспринимали эту необычную военную активность как игру, в которой они сражались, нахлобучив головные уборы из бумаги и размахивая деревянными мечами. Их восторженные крики напомнили Жоану его самого и брата, когда они были того же возраста. Тогда на их деревню напали пираты, и отец погиб, защищая семью, но так и не сумел предотвратить того, что его мать и сестра были захвачены и проданы в рабство. Детство Жоана трагически завершилось этим событием. Война – это не игра, а чрево, изрыгающее из себя несчастья и нищету. Он с любовью посмотрел на Анну, мать и сестру и ощутил, как сердце его сжалось от нахлынувших чувств. Он ни в коей мере не хотел, чтобы они почувствовали его беспокойство, но осознавал, что это, возможно, был их последний совместный обед и что к вечеру они все погибнут. А если именно об этой опасности предупреждали ночные кошмары, мучившие его в последнее время? По правде сказать, Жоан не боялся за свою жизнь. Страх, тяжелые мысли были связаны с навязчивой идеей о том, что он станет свидетелем насилия над женой и сестрой, которым налетчики потом перережут горло. То же самое они сделают с его матерью, малышом Рамоном и племянниками. Так обычно поступали преступники, врывавшиеся в дома своих политических противников. Жоан нервно сглотнул и вновь повторил клятву, которую дал отцу в день его гибели.