– Нет, нам обратно сегодня идти, – твердо ответил старший священник.

– Ну, делайте, как хотите, – согласился Саня.

Глядя, как вынимают из котомок иконы и кресты, сказал под руку:

– А у меня каждое утро тоже свой обряд: сушину притащить на дрова. Зима долгая! Да и туристы приходят, норовят на готовое…

Священники чуть запнулись при слове «тоже», но подошли к часовне.

– Сами писали? – указал отец Антоний на икону, висевшую над маленькой низкой дверью. («Верблюжье ушко», – мелькнуло в голове.)

Какая-то Лесная Дева в бабьем клетчатом платке по самые брови, на руках – маленький голубой медвежонок.

– Сам! – с готовностью подтвердил Соловей.

– Манера у вас странная, видимо таежная.

– Угадали, батюшка. Часовенку я как раз поставил на могилке двух медвежат. Убили злые люди, заманили на березу, а потом – как в тире: шмяк, шмяк!..

– Молиться и за них надо! – сказал молодой священник чуть дрожащим голосом.

– За охотников или за жертвы?

– За души человеческие. Чтобы они однажды пришли и покаялись в этой часовне!

Саня улыбался, представив, как медведица выслеживает убийц своих детей:

– Сомневаюсь!

Он посмотрел на Михея, и тот нервно заерзал на лавке.

– И на вас сойдет Божья благодать, – перекрестился отец Антоний.

Хотя уже понял, какой труд совершил таежный отшельник. Мало кому под силу.

– Я всю жизнь ее жду! – Соловей заслонил вход в часовню. – Утром встану и первым делом гляну на тропу – жду! Душу родную жду! А вечером, особенно на закате, так хочется закричать, завыть, что не дождался никого!.. Вот и Васю ждал!

Услышав свое имя, Михей грустно развел руками: мол, видите, каков он!

– Молиться нужно!

– Знаю. Лучшие помыслы свои нести, как в кубышку складывать!..

Он будто нарочно мешал священникам приступить к обряду.

Батюшки поднялись на крыльцо часовни, перекрестились, опустив взгляд:

– Неспокойная душа ближе к Богу… Можно войти?

Соловей пожал плечами: зачем спрашивать? Будто это убогая часовенка – его личное дело или личные покои его души.

– Все входят, кто захочет…

Внутри часовня напоминала сруб колодца, где с трудом могли развернуться три человека. Бревна обмазаны белой глиной с илом, а крохотное оконце лишь немного рассеивало полумрак.

На стене висели розовое распятие, вырезанное из куска пластмассы, жестяная лампадка с красной лампочкой, горящей от аккумулятора, как светлячок.

На столике, застланном чистой клеенкой, рядом с восковыми свечами лежала раскрытая Библия.

Установив принесенную икону, батюшки читали на два голоса молитву. Густой наставительный баритон: «А ещэ молимся…» пересекался с поспешным звонким тенорком: «Господи, помилуй! Господи, помилуй…»

Соловей стоял у открытой двери и вслушивался в голос молодого священника.

Когда они вышли, неожиданно спросил:

– А вы, батюшка, тоже без отца росли?

– Почему? – удивился он, но быстро нашелся. – Или вы про Отца Небесного вопрошаете?

– Эха у вас в голосе нет, – пояснил Саня. – Отцовский мальчик, тот с детства нужный тембр усвоит!.. А вы поете так, будто приманиваете!

Юный батюшка только улыбнулся.

– Часовня моя – тоже приманка! – признался Соловей, чтобы смягчить свою вольность. – Может, всплывет что-то из породы моей. Может, приоткроется и мне тайна отцовства!

Глядя на березовый крест, похожий на межевой столб, батюшки опять крестили себя. При этом отца Антония не покидало чувство, что он подходит к распятию, как живая дичь к искусной приманке. Христос у таежного мужика не похож на канон скорби, он смотрел с креста, как связанный зверь. Какая-то дикая воля вдохнула жизнь в деревянного безбородого мужчину без венка на голове. Кто он? И почему здесь висит?

– Я когда распятие резал, – объяснял Саня, – то будто распеленал его из бревна и на коленях понянчил! Голова, пальчики, все вначале несмышленое было…

Заметив, что гости собираются в обратную дорогу, он посочувствовал:

– Дорога дальняя!.. Сейчас будет в гору, – и вдруг выдал в форме вопроса: – А религия – это ведь упразднение дорог?

Батюшки насторожились, а Саня продолжил быстро:

– Сколько ни броди по тайге или у вас в городе, где своя служба, свой чин… батюшки-то, поди, лишнего не ходят? Только по канону?.. А все едино придем!

Казалось, он хотел сказать: полюбите меня странным и непонятным, а хорошим я и сам стану!

Охотник щерил в улыбке крупные зубы – он предупреждал! Чего они хотели, прийти и подивиться: в какую глушь упало зерно Божьего промысла?

Поняв, что священники уйдут, не освятив часовни, Саня искренне расстроился:

– Не приглянулись мы?

– Христа вырезаете, а не верите!..

– Я на ощупь живу!

Батюшки поклонились, показывая тем, что душа его на ветру соблазна и много в ней мучительного и несогласного. А Саня шел за ними следом, и ветерок раздувал его легкие волосы:

– К нам в детдом также приходили «на смотрины». Детишки выбегали: возьмите меня, возьмите меня! Стишата читают, песни поют, плачут! Как мелкие рыбешки из сети – их выкинут на берег, они и прыгают по песку, рты раззявив!.. Кто до воды допрыгает – тот спасется!

Потом он остановился и тихо спросил:

– А ты, Михей, как затерся?

– Да это Колька-снайпер у них в монастыре живет. Вот и рассказал про тебя…

Саня вовсе сник:

– И Катя? Она тоже у вас?..

Отец Антоний остановился, пригладил бороду. Седой волос выбрался из русой гущи, словно весенняя змея на теплый камень:

– А вы приходите к нам!

– Зачем?

– Мы тоже строимся. Всем дел хватает! – батюшка еще раз глянул на лесную икону, но креститься не стал.

Поднявшись по склону, священники оглянулись на часовню. Она показалась им грустным ребенком, отданным в чужую семью. Уходили с двояким чувством: с одной стороны, было удивление этой часовне как чуду, потому как не верилось, что странный мужик мог построить ее без Божьего промысла. С другой стороны, чудо это казалось слишком диковатым и совсем не каноническим…

– Не знаю я! – услышали вдогонку. – Не научили меня!..

Понуро стоял Соловей под медвежьей березой, коричневая тень загребала мохнатыми лапами желтую листву под его ногами. Какие силы обступили сейчас этого человека, священники могли только догадываться и принимали, со скорбью, терзания его души.