Как-то объявила Евгения Васильевна, что Краснокожка нам трудную-претрудную письменную работу даст, я и скажи:

— Вот тебе и фунт!

Девочки все фыркнули, a я вовсе смешить их не собиралась, нечаянно это у меня вырвалось. Евгения Васильевна, хоть и засмеялась, но с ужасом на меня взглянула.

— Муся, вы ли это? Такая благовоспитанная девочка! Откуда это у вас?

Я ей объяснила откуда, a только все-таки отвыкать надо. Вовсе не желаю, чтобы все эти тихони наши надо мной смеялись. Покорно благодарю!

Как узнала Шурка про арифметику, сразу точно в воду ее окунули. Странно, так-то вообще она сейчас и сообразит, и придумает что хотите, но лишь дело коснется арифметики… Кончено! Точно у нее в мозгу занавесочку задернули — ни с места. Люба моя насчет задач ни то ни ce, ни шатко ни валко. Полуштофик тоже как Бог на душу положит. Я же обыкновенно молодцом, a только — кто его знает! — разве можно уж слишком на свою голову полагаться?

A тут еще Женюрочка наша напугала: трудная, говорит, работа будет, претрудная. Шурка чуть не трясется, Штоф охает, и мне страшно делается.

— Господа, a господа! Знаете что? Бежим перед работой к образу прикладываться, — шепчет Тишалова.

Мысль хорошая, да сделать-то как? Образ внизу, a ход туда нам, малышам, воспрещается, и Евгения Васильевна в этом отношении ужасная упрямица, — просись не просись, ни за что не пустит. Как же быть? Мудрили мы, мудрили и решили потихоньку стрекача задать. Проситься хуже: если не пустят, а все-таки убежишь, так уж наверняка накажут.

Всю вторую перемену мы провертелись у лестницы — никак не улизнешь: как назло, то одна, то другая синявка [8] так и шмыгает около нас.

Вот и звонок. Все в классы входят, и мы плетемся, нос повеся. Тишалова чуть не плачет; глядя на нее, и у меня как будто душа в пятки уходит. Женюрочки еще в классе нет, Краснокожки тоже.

— A что если сейчас слетать? Еще успеем, теперь все по местам, на лестнице никого не встретим, а? Идем, живо! — говорит Тишалова.

— Ладно, идем, — говорю.

— Идем, — говорит и Штоф.

Люба немножко трусит, но только одну минуту — и мы уже вихрем несемся по лестнице в среднюю залу. По дороге ни души.

Подбегаем к образу. Я приподнимаюсь на цыпочки и перевешиваюсь через решетку с правой стороны, Люба с левой, Штоф в середине, Шурка ждет очереди. Я прикладываюсь и, давай Бог ноги, улепетываю наверх, вскакиваю в класс, остальные за мной. Уф! Доехали! Евгении Васильевны все еще нет.

Но где же Тишалова? Странно!

Вдруг в дверях появляются Евгения Васильевна и Шура. Батюшки-светы, что ж это значит? На нее без смеху глядеть невозможно: прямые редкие волосенки, почти везде мокрые, прилипли к голове, и с них что-то капает…

Евгения Васильевна, красная-прекрасная, собирается отчитывать Шурку, но за их спиной появляется Индеец.

— Это что за дивное видение? — спрашивает она, установившись на Тишалову и состроив насмешливую гримасу.

Ишь ты, Краснокожка еще и остроумничает!

Шурке стыдно и смешно, она тоже вся красная и просит разрешения выйти. Евгения Васильевна сама идет с ней и через минуту приводит ее обратно, еще более облизанную, но сухую, — с нее уже не капает.

Класс хохочет, a мы все переглядываемся, — влетели!

Зернова сидит как мумия, Грачева поджимает губы — радуется, что нам достанется. Но Краснокожка усмиряет всех и велит записывать задачу. Тишалова шепчет нам:

— Лампадку на голову перевернула, но все-таки приложилась. Муся, милая, ради Бога, подсказывай, до смерти боюсь!

Задача была нехитрая и сразу у меня вышла. Люба поднаврала в одном месте, но по моей поправила.

У бедной Шурки, видно, дело не ладилось, она и сопела, и пыхтела — да только это не всегда помогает. Нагибается к Леоновой, спрашивает, сколько фунтов [9] во втором вопросе получается. Ta будто не слышит. Скажет она, как же! Но, по крайней мере, хоть гадости не сделала, a Танька Грачева, слышу, нарочно неверно подсказывает. Вот противная! Смотрю: Индеец с Женюрочкой о чем-то беседуют. Тогда я тетрадкой закрылась да все строчки Тишаловой и подсказала. A Таньке это даром не пройдет, я ее тоже когда-нибудь подкачу!

После звонка мы, как всегда, собрались уходить, да не тут-то было. Начала Евгения Васильевна суд и расправу чинить, взяла Шурку за бока. Ta все по чистой совести и рассказала. Евгения Васильевна сразу успокоилась, поняла, конечно, что по серьезному делу ходили, a не за глупостями какими-нибудь, улыбнулась и спрашивает:

— Что ж это, вы одна у меня в классе такая набожная?

Шурка взглянула на нас, замялась немножко и говорит:

— Да, это я одна выдумала.

— И ходили одна? Никого в свое странствование к святым местам не соблазнили?

Тишалова краснеет и собирается открыть рот, чтобы что-то соврать, но я встаю и говорю:

— И я ходила, Евгения Васильевна.

— И я, — поднимается Люба.

— Я тоже, — подтягивает Штоф.

— Ну, молодцы, что честно сознаетесь. A Тишалова славный товарищ, никого выдать не хотела. Что ж, повинную голову, говорят, меч не сечет, и я вас этот раз наказывать не буду. Да Тишалова и так уж претерпела, ишь как напомадилась! Что, Шура, небось, противно? Только впредь, дети, чтобы этого не было. Правило не пускать вас вниз не я выдумала, но исполнять его и слушаться старших я обязана. Если же вы будете продолжать туда бегать, то по вашей милости у меня будут крупные неприятности. Зачем же нам с вами ссориться? Правда? Значит, впредь ничего не делать без спросу. Ну, a теперь марш завтракать, вон уж Ермолаева вытерпеть не может, жует что-то.

A это правда: Ермолаева наша всегда есть хочет, на всех уроках что-нибудь да жует. Зато и толстая она, как кубышка, красная, и всегда ей жарко.

Смеху и разговоров что у нас потом было! Мамочка тоже очень смеялась, когда я ей все подробно рассказала.

A Снежины, оказывается, живут в одном доме с нами, — только мы во втором, a они в четвертом этаже, так что мы теперь всегда с Любой вместе из гимназии возвращаемся.

Приходит сегодня Барбосина в класс, смотрим — тетрадки под мышкой тащит. Молодчина, вчера написали, a сегодня уже и готово, поправлено.

Села, расписалась в журнале, все как следует быть. А потом тетради раздавать — ах, извините пожалуйста, не те! Она вместо седьмого «Б», седьмой «A» схватила! А, небось, принеси мы вместо русской тетради арифметику, так непременно наворчала бы.