Аурелио считал, что знает душу Кристины, на первый взгляд совершенно прозрачную, вплоть до последнего уголка. И все-таки у нее была своя тайна: девушка в одиночку несла груз страдания. Она приняла решение нести свою ношу без посторонней помощи и пройти свой крестный путь так, чтобы никто не осушал ее слез. Обстоятельства вынудили Кристину встать на путь религиозной жизни — путь, который она прежде сознательно оставила. Связь Кристины с Иисусом всегда носила характер страсти. Когда она была еще маленькой девочкой, она почувствовала неудержимое влечение к этому мужчине, истекавшему кровью на кресте. Она ощущала любовь к Сыну — не к Отцу и не к Святому Духу. Девочка была слишком мала, чтобы осознать смысл Пресвятой Троицы — эту премудрость она так никогда и не постигла, даже став взрослой. Кристина чувствовала, что Христа должно любить как-то иначе, но другой любви у нее не было. Девочка была убеждена, что никогда не встретит мужчину, который смог бы пробудить в ней по меньшей мере сходное чувство. Еще не выучившись читать, она просила мать раз за разом пересказывать ей историю жизни и крестной муки этого человека с прозрачным взглядом. Девочка постаралась как можно лучше выучить алфавит, чтобы самой с жадностью приняться за учение Евангелия. Иисус был воплощением всего Доброго, Прекрасного и Истинного. Кристина считала несправедливостью, что его путь в этом мире был столь короток, жалела, что не родилась в его время и на его земле. Эта бесконечная любовь к Христу, без всякого сомнения, зародилась в ее душе благодаря отцу, герцогу Жоффруа де Шарни, — но не потому, что он соответствовал этому образцу. Нельзя даже сказать, что ее преклонение перед Иисусом стало результатом полученного ею строгого, почти что монашеского воспитания; наоборот, Кристина искала в Христе прибежища от всего, что было ей ненавистно в собственном доме, — в первую очередь от своего отца. Мать Кристины, Жанна де Вержи, была совсем молодой женщиной. Ей было всего пятнадцать лет, когда у нее родился первенец, и семнадцать, когда родилась Кристина. И действительно, мать и дочь можно было принять за сестер. Красота Жанны была прямо пропорциональна узости ее интеллектуального кругозора; она взирала на мир с выражением безразличия, граничившего с идиотизмом. Мать Кристины почти ничего не говорила, и — помимо ситуаций чрезвычайных — казалось, что ей ни до чего нет дела. Эта женщина выказывала только самые элементарные эмоции — вроде слез при физической боли или улыбки при удовольствии; она никогда по-настоящему не смеялась. Двое ее детей значили для Жанны меньше, чем семь ее собак. Жоффруа де Шарни обыкновенно объяснял все эти особенности тем, что его жена родилась недоношенной, на седьмом месяце, однако такое утверждение не имело под собой серьезных оснований. К тому же вне их семейного круга многие подозревали, что на самом деле Жанна лишь выдает себя за идиотку, дабы ни за что не отвечать, избегать домашних хлопот и спокойно наслаждаться достатком своего супруга. Что касается старшего брата Кристины, Жоффруа Второго, то он был точной копией своего отца — как физически, так и духовно, если этот последний термин вообще можно применить по отношению к герцогу и его отпрыску. Кристина чувствовала боль сиротства не только из-за полного отсутствия матери в жизни ее души, но и из-за пугающего присутствия отца. Если бы от девушки потребовали описать герцога Жоффруа де Шарни, она создала бы обратный портрет Христа. И действительно, можно сказать, что они представляли собой абсолютную противоположность: великодушие и простота Иисуса контрастировали с жадностью и заносчивостью герцога; любви к слабейшим и обездоленным, которую проповедовал Иисус, противостояло презрение, с которым Жоффруа де Шарни относился к беднякам, в особенности к тем, кто работал и пытался выжить на его землях. Вытянутый вверх, гармоничный и просветленный облик Иисуса Христа во всем разнился с тучной, расплывшейся, карикатурной фигурой отца Кристины. Словно бы этого было недостаточно, его портрет довершала сильная хромота. По счастью, Кристина унаследовала красоту своей матери. Отец и дочь пока что об этом не догадывались, но им предстояло соединить свои — столь не похожие одна на другую — судьбы во Христе. Однако любовь Кристины к Мессии не ограничивалась почитанием его проповедей и деяний; она ощущала не только духовную связь с Иисусом — в ее любви всегда присутствовала и какая-то необъяснимая чувственность. Девушка смирилась с тем, что никогда не сможет полюбить никого из простых смертных, как вдруг однажды ей явился сам Иисус Христос. По крайней мере, она была в этом убеждена.

В тот день Кристина обходила торговые ряды на рыночной площади Труа в поисках ягненка для ужина; девушка проталкивалась сквозь толпу, обступившую маленькие палатки, в которых были выставлены на продажу коровьи туши на крюках, только что вытащенная из сетей рыба и вообще все, что может сгодиться для котла, — когда наконец увидела подходящее животное. По-видимому, это был последний ягненок, поэтому Кристина рванулась вперед, чтобы никто ее не опередил. Она закричала что есть мочи, пытаясь привлечь внимание торговца, в тот самый момент, когда девушка уже была готова ухватиться за веревку на шее животного, из людского скопища вытянулась чья-то рука и дернула за веревку. Кристина выругалась во всю силу своих легких: она не собиралась расставаться с тем, что заметила первая; эта девушка была готова поспорить с кем угодно, а если придется, то вырвать добычу силой. На оскорбления она не поскупилась. Кристина проследила глазами линию этой тонкой руки, отнимавшей ее ягненка, и в тот момент, когда взгляд ее достиг лица грабителя, девушка окаменела. То был Иисус Христос. Назаретянин взглянул на Кристину милосердным и понимающим взором и, чтобы окончательно убедить ее, что это именно он, промолвил с беспримерной щедростью:

— Поделимся.

И тут же заставил появиться из ничего еще одного точно такого же ягненка и подвел его к девушке. Если до этого момента она находилась в оцепенении, то, увидев своими глазами умножение ягненка, Кристина почти что лишилась чувств. Она была настолько поражена, что даже не задумалась о том, что появление Мессии означает конец света, которого все так боятся. Однако эта сцена не несла в себе ничего апокалиптического, напротив: небо было безоблачным, задувал легкий ветерок, на рынке было многолюдно и весело. Кристина не могла — или, быть может, не захотела — заметить, что на самом деле этот чудесным образом явившийся ягненок был просто спрятан за одним из полотнищ, огораживавших торговое место. Видя, что девушка не отваживается принять животное, мужчина шепнул ей:

— Ну что, берете?

Тогда Кристина ухватила ягненка за веревку, словно получила такое распоряжение. Юноша тотчас же догадался, что происходит. Его уже не в первый раз принимали за возвратившегося Христа. Он знал о своем потрясающем сходстве с изображением Иисуса в базилике Труа. Обычно подобные ситуации нагоняли на него бесконечную тоску, однако теперь — по-видимому, из-за редкостной красоты застывшего и бледного лица девушки — эта сцена показалась ему забавной. Поэтому юноша воздел руку, сложил вместе большой и указательный пальцы и прошептал Кристине на ухо:

— Ego sum lux mundi.[2]