сестёр скрипнула в комнате я услышал голос когда я на цыпочках прошёлся по гостиной на расстоянии вытянутой руки мои родители даже не шолохнулись. Красные угли в комнате едва догорали. В рюкзаке лежали мои самые ценные лохмотья: джинсы, футболки, подаренный на день рождения свитер и паспорт. В ту пору для переезда за границу больше ничего не требовалось кроме паспорта. Билеты на пером хранились у Розалин.

Я ждал Розалин в конце улицы, подоль от размыто — жёлтого круга света под горящим фонарём. Холодный как стекло воздух пряно попахивал горелым хмелем из гиннесовной пивоварни. Ноги грели три пары молодых людей. Я стоял, сунув руки глубоко в карманы армейской куртки, в последний раз я прислушивался к дыханию улицы, плывущей в долгих потоках глубокой ночи.” Эй земляк кто тебе дозволил...” – рассмеялась какая-то барышня, словно её ударили по голове. В кирпичной стене скреблась крыса, кашлял мужчина, за углом промчался мотоцикл, в подвале дома тринадцать глухо, злобно заворчал сумасшедший Ронни Рейн, он сам себя так успокаивал. Слышались любовные шорохи, приглашённые стоны, ритмичные толчки. Мне вспомнилось, как пахнет шея Розалин, и подняв глаза улыбнулся небу. Раздался перезвон городских колоколов — на звонницах церквей Христа, Святой Елены, Святого Михаила отбивали полночь, громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отзванивая наш личное тайное Рождество.

Когда пробило час, мне стало страшно. С задних дворов донеслись слабые шорохи, шаги, и я с готовностью выпрямился, но она так, и не перелезла через стену ограды — наверное, кто-то припозднился и виновато пробился домой через распахнутое окно. В доме шесть тоненько, пока та не проснулась и не начала петь колыбель.

Когда пробило два, часа меня как в омут занесло: я перепутал место назначенной встречи! Меня катапультировало через ограду прямиком в сад дома семнадцать. Немало ребят потеряли невинность в этих заброшенных домах ещё когда я не был рождён на этот белый свет, заваленный пивными банками и окурками доме, который мы, дети, окурили вопреки всем запретным взрослым. Я взлетел по прогнившей лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, ¯ да мне плевать, пусть слышат все! Я уже всё - равно видел Розалин — её растрёпанные янтарные - кудрявые локоны. Она поставила руки на бока и произнесла:” Чёрт твою мать! Где ты всё это время была?” Я тебя ждал и ждал, а в конце не пришла...

Расщепленные пословицы, дыры в стенах от ударов мужских кулаков, тухлый мусор, холодные тёмные пронизывающие сквозняки — и ветер воет как бездомная собака которую подстрелили из охотского ружья, она лежала посреди темной улицы стонала, с её глаз стекалипрозрачные капли солёных слез стекали на мокрый асфальт, а потом исчезли в канализационных трубах, вскоре собака перестала стонать её сердцебиение участилось, и вовсе собачье сердце остановилось. Вокруг никого записку я нашёл в комнате наверху, вырванная из школьной старой тетради страница колыхалась в прямоугольнике тускловатого света из окна, и, казалось, проложена на голом полу миллионы лет. Тогда-то я и почувствовал, как ещё недавно попутное течение изменилось, стало смертельным, и непреодолимым.

Я не стал забирать записку с собой. Когда уходил из дома в пятнадцать, я просто выучил её наизусть — и всю дальнейшую жизнь пытался верить в то, что я нахожусь в окружении не лжецов не наркоманов, ни алкоголиков, а обычных людей которым так же как и мне в жизни, пришлось нелегко не всё потому — что... Не мать передовик ни отец инженер они человеческим трудом, на свою оставшуюся жизнь просто не заработали... Вот в такую жизнь, я бы не хотел поверить оставив бумажку на полу, я вернулся в тёмный конец улицы и дожидался там, наблюдая за попадающим под свет фонаря пар своего же дыхания, пока колокола не отбили четыре, потом пять, потом шесть. Ночь созерцала до бледной безрадостной серости, за углом тележка молочника прогромыхала до брусчатки в сторону фермы, а я всё ждал Розалин на Эрленд.

2

По мнению моего сердитого отца, мужчина должен знать, за что он готов умереть чтобы после погибели ни о чём не жалеть. Если я не знаю, что чего могу стоить? Золотая монета вот моя цена. По сути мне говорят, что я не мужчина я тряпка. Мне тогда было двенадцать, а он на пятой четверти уговорил меня на бутылку «Рома», и всё же мы поболтали от души. Насколько я помню, он готов был отдать свою жизнь за бутылку коньяка чтобы только наполнить организм этой дряни, а потом прийти домой в не совсем трезвом состоянии открыть дверь мутными глазами пропитым взглядом, повернуть ключ в отверстие квартиры зайти в гостиную, и прямиком завалиться на диван в одной сплошной одежде и спать так до утра, это любовь к алкоголю, но многие идут на самоо — обман и до утра в их организме бушует, кровавый напиток ”Мэрилин — Монро”. За свой не пятый десяток лет я готов был снять сучку Мергиен в престижном клубе, под покровом ночи увезти её домой на белых жигулях, и всю ночь трахать на диване слышать её сладкие стоны, и ласкать её нежное ушко согревая своим горячим опьяневшим дыханием.

Как бы там ни было, с того дня я мог одним духом сказать, за что я готов умереть. Поначалу было просто: за свою любящую семью, девушку, родной дом. Потом всё др поры усложняется когда тебе кажется, что жизнь это наслаждение нужно наслаждаться ходить в казино играть в покер я не люблю,