Беннетт открыл покрытую шрамами дубовую входную дверь и поморщился от грохота музыки, доносившейся с кухни. «Радио Монте-Карло» орало и стонало вовсю — поп-музыка, застрявшая в семидесятых, рвалась на свободу. Попытки Беннета приобщить Жоржет к восторгам от музыки Моцарта и Брамса были отвергнуты с презрением. Жоржет нравился ритм, он помогал ей во время работы. Беннетт прошел в гостиную.

Вся мебель в гостиной — темного дерева, простая и тяжелая — была отодвинута к стенам. Жоржет стояла на четвереньках посреди комнаты, задрав кверху покачивающийся в такт, музыке обширный зад, и яростно надраивала и без того чистейший пол смесью воды и льняного масла. Для нее дом представлял собой не столько объект для работы, сколько желанную игрушку, маленький бриллиант, который надо было постоянно чистить, скрести, вощить и полировать. Пыль в доме не допускалась, неряшливость приравнивалась к преступлению. Беннетт часто думал, что, если бы он достаточно долго постоял посреди комнаты не шевелясь, его бы тут же вычистили, сложили и аккуратно убрали в комод.

Он глубоко вдохнул и заорал, пытаясь перекричать радио:

— Bonjour,[3]Жоржет!

Жоржет с кряхтением поднялась с колен, повернулась к Беннетту, уперла руки в крутые бока и критически осмотрела его с головы до ног. Ее черные с проблесками седины волосы выбивались из-под ярко-желтой бейсбольной кепки, которую она всегда надевала при исполнении «тяжелой» работы. Оценить возраст Жоржет было довольно сложно — казалось, она навсегда застряла в том загадочном периоде между сорока и шестьюдесятью годами, который галантные французы называют «неопределенный возраст дам». Под стать мебели в гостиной, Жоржет была крепкой, низкорослой и тяжеловесной, выносливой и долгосрочной в употреблении. В настоящий момент ее загорелое лицо, покрытое сетью мелких морщинок от постоянного пребывания на солнце, выражало крайнее неудовольствие.

— Вы опять пили коньяк в постели, — сказала она басом. — Я нашла бокал на полу возле кровати. Еп plus,[4]зачем бросать исподнее и грязные рубашки в биде? У меня что, без этого мало забот? — Она махнула в его сторону тряпкой. — Ну ладно, не стойте тут на мокром полу. Я приготовила вам кофе и tartine.[5]Отправляйтесь на кухню!

Под ее пристальным взглядом Беннетт на цыпочках проследовал в микроскопического размера кухню, сверкающую чистотой. Застеленный накрахмаленной скатертью стол был накрыт к завтраку. На белоснежной салфетке стояли кофейная чашка, вазочка с лавандовым медом и лежал свежий багет, разрезанный пополам и густо намазанный бледным нормандским маслом. Беннетт включил кофеварку, убавил звук радио до выносимого и с наслаждением вгрызся в хрустящую корочку. Утолив первый голод, он приоткрыл кухонную дверь и позвал:

— Жоржет?

Бейсбольная кепка оторвалась от созерцания блестящего пола.

— Ну что еще?

— Вы еще долго будете тут убирать? Я бы хотел сегодня поработать дома.

Последовало неодобрительное ворчание. Жоржет села на пол и взглянула на Беннетта снизу вверх.

— Impossible![6]Вы что, считаете, что дом сам себя вычистит? Его надо подготовить к весне. Жозефин придет сегодня, поможет мне вытрясти матрасы. Еще я пригласила Жан-Люка, он помоет окна на втором этаже со своей лестницы. Да, и не забудьте про ковры — их надо хорошенько выбить.

Она выжала тряпку с таким видом, будто сворачивала голову цыпленку.

— Вы нам будете мешать. Что это вам в голову взбрело? Пойдите в кафе, там и работайте. — Нахмурившись, Жоржет поглядела под ноги Беннетту и всплеснула руками. — А ну-ка идите сыпать крошки там, там! Прочь отсюда!

Беннетт с виноватым видом вытер рот и вернулся на кухню. Он знал, что для Жоржет с ее чувством порядка и чистоты он ежедневно представлял собой пресловутую «красную тряпку», однако она питала к нему слабость — это было ясно из ее поступков. Жоржет могла отчитать его как провинившегося школьника, но она предоставляла ему поистине королевское обслуживание — и готовила, и стирала, и чинила одежду, и суетилась вокруг, когда он заболел гриппом, а однажды он даже услышал, как в разговоре с подругой она назвала его «мой маленький английский milor[7]». Однако высказывание комплиментов явно не входило в список ее обязанностей, равно как и почтительное отношение к хозяину дома. Напротив, когда Беннетт спустя полчаса выходил из дома, Жоржет закричала вслед, чтобы он и не думал возвращаться домой до вечера, а когда вернется, чтобы не забыл как следует вытереть у порога ноги.

— Jeune homme![8]

Мадам Жу поманила его из открытой двери соседней épicerie.[9]Он повиновался ее указующему персту и приблизился, опасаясь самого худшего. Мадам Жу изначально не хотела давать ему кредит, она вообще никому ничего не продавала в кредит и лишь после нескольких горячих перепалок с Жоржет решилась на неслыханное нарушение собственных принципов, а вот теперь он задолжал ей за несколько недель. Да, покупки в кредит, на которые любой уважающий себя обитатель французской глубинки и так глядит с вящим подозрением, похоже, подошли для него к концу. Это прямо в воздухе витало.

Он взял крепкую руку мадам Жу в свои и почтительно склонился над ней, вдыхая ароматы рокфора и копченой колбасы, которые накрепко въелись в кожу.

— Мадам, — произнес он тоном заправского придворного, — как всегда, ваша красота добавила прелести этому утру.

Краем глаза он заметил, что на ее лице начала растекаться самодовольная улыбка, и это придало ему уверенности повернуть разговор на возможность продления кредита:

— Я в отчаянии, мадам. У меня кончились чеки. Вы не представляете себе, как плохо работают нынче банки. Я сам…

Мадам Жу слегка отступила и игриво ткнула его пальцем в грудь.

— Не будем о мелочах, мой мальчик, — сказала она. — Я доверяю тебе, как собственному сыну. Écoute,[10]моя маленькая Соланж приезжает на выходные из Авиньона. Ты должен прийти к нам на ужин — ничего торжественного, соберемся en famille.[11]

Улыбка слегка сползла с лица Беннетта. Мадам Жу уже несколько месяцев упорно пыталась свести его со своей «маленькой Соланж» и вызвать в нем искру любви. Не то чтобы Беннетту совсем не нравилась девушка — вообще-то она была очень даже мила. Прошлым летом во время праздника урожая, когда они танцевали пасодобль под сенью деревьев, Беннетту даже показалось, что он немного увлечен ею, однако мысль, что этот союз может привести к тому, что ему придется стать продолжателем семейной династии бакалейщиков Жу, была мгновенно отрезвляющей.