Удивленный тем, как много армейцев явилось на концерт, Делафур спросил:

— Интересно, как эти типы в форме нашли свободное время? Мы что, уже победили всех ксеносов?

— Дорогой мой Остиан, война не должна мешать искусству, — ответила Серена, подхватывая с подноса скользившего по залу сервитора два бокала игристого вина. — Особенно если речь идет об истинном таланте, как у Беквы.

— Ладно, но я-то почему здесь? — спросил Остиан, потягивая вино и наслаждаясь его освежающе-терпким вкусом.

— Потому что она тебя пригласила, а от такого нельзя просто отмахнуться.

— Да я её терпеть не могу! — запротестовал скульптор. — С чего это ей в голову взбрело приглашать именно меня?

— Ты ей нравишься, дурачок, — игриво подтолкнув Остиана локтем под ребра, ответила Серена, — причём не только своими скульптурами, уж поверь мне.

Делафур вздохнул.

— Интересно, с чего бы это? Я всего-то разок с ней поболтал, и то она не дала мне и слова сказать.

— Ладно, забудь. Тебе здесь понравится, я уверена, — сказала Серена, ласково похлопав скульптора по руке.

— Н-да? Просвети меня, с чего бы это?

— Ты когда-нибудь слышал пение Беквы, дружок? — спросила с улыбкой художница.

— Ну, я слушал её фонозаписи.

— Мальчик мой! — воскликнула Серена, делая вид, что падает в обморок, — если ты не слышал её голос вживую, ты ничего не слышал! Тебе сейчас понадобится куча носовых платков, чтобы вытирать льющиеся ручьем слёзы! Да нет, тебе нужно будет накачаться успокоительным, чтобы не свихнуться от восхищения!

— Хорошо-хорошо, — сказал Остиан, всё ещё надеясь вскоре улизнуть назад в студию. — Я остаюсь.

— Вот-вот, — хихикнула Серена. — О потраченном времени точно не пожалеешь.

Наконец, гвалт в зале начал стихать, и художница тоже приложила палец к губам. Делафур заозирался в поисках источника тишины и тут же наткнулся взглядом на входящую в певческий зал гигантскую фигуру с волнистыми светлыми волосами до плеч, одетую в белый балахон.

— Один из Астартес… — выдохнул Остиан. — Я никогда не думал, что они настолько огромны.

— О, это Первый Капитан Юлий Каэсорон, — сказала Серена, и скульптор уловил самодовольные нотки в её голосе.

— А ты что, знаешь его?

— Да, он как-то раз попросил написать его портрет, — улыбнулась Серена. — Оказался знатоком искусств и вообще приятным человеком. Даже пообещал держать меня в курсе…

— В курсе чего? — удивился Остиан.

Серена не удостоила его ответом — возможно, из-за того, что шум в зале окончательно утих, а вслед за этим снизили свою яркость люминосферы. Скульптор повернулся к сцене в тот момент, когда Беква прикоснулась к клавишам. Внезапное, наполненное энергией и романтикой вступление, превосходно обработанное звукоуловителями, охватило его разум и чувства. Остиан ощущал, как с каждой новой нотой исчезает его неприязнь к певице, смываемая штормовыми волнами музыки. Сперва он слышал в ней капли дождя, но затем симфония словно бы разъярилась — и вот уже по залу разносились порывы ветра, гремел гром и хлестали тугие струи тропических ливней Терры. Скульптор невольно взглянул вверх, ожидая увидеть под потолком грозовые облака.

Тромбоны, пронзительные флейты-пикколо и громоподобные литавры словно взмыли и танцевали в воздухе, а мелодия все смелела и смелела, превращаясь в страстную симфонию. Позже Остиан не мог вспомнить ничего из её эпичного содержания, поведанного нежнейшими оттенками всех тонов.

Голоса невидимых вокалистов сплетались с оркестром, и музыка летела ввысь, тоскуя о мире, счастье и объединении Человечества.

Делафур ощущал, как слезы катятся по его щекам, а душа устремляется к небу, падает в глубины отчаяния и вновь обретает крылья, подчиняясь волшебной, величественной, ликующей силе музыки.

Обернувшись к Серене, Остиан увидел, как та невольно придвинулась к нему, стремясь разделить упоение и счастье, излучаемые скульптором.

Тем временем Беква металась словно одержимая, её сапфирные волосы рассыпались по лицу, а руки летали над клавиатурой будто пара птиц, оберегающих птенца от врагов.

Какое-то движение в зале заставило Делафура отвлечься. В первых рядах аудитории он увидел аристократа в серебряном нагруднике и высоком жилете цвета морской волны, что-то шепчущего на ухо своей супруге.

В тот же миг музыка оборвалась, и Остиан закричал от боли — мелодия захватила его сердце, и теперь он чувствовал там лишь зудящую пустоту — и необъяснимой ненависти к невоспитанному аристократу, из-за которого всё и произошло.

Беква выскочила из-за клавесина, её грудь высоко вздымалась, на лице горели пятна ярости. Она грозно впилась глазами в лицо аристократа и крикнула:

— Я не играю для таких свиней!

Невежа, явно рассерженный, поднялся с места и ответил:

— Ты оскорбляешь меня, женщина. Я — Пальджор Доржи, шестой маркиз Клана Тераватт, патриций Терры. Будь любезна, побольше уважения!

Певица плюнула на пол:

— Ты стал маркизом по праву рождения. Я сама сделала себя той, кто я есть! На Терре тысячи аристократишек, но лишь одна Беква Киньска!

— Я требую, чтобы ты продолжала играть, женщина! — заорал Дорджи. — Ты вообще понимаешь, сколько связей мне пришлось подключить и денег потратить, чтобы попасть в экспедицию и услышать твой проклятый концерт?!.

— Да не знаю и знать не хочу! — фыркнула Беква. — Такие гении, как я, бесценны! Заплати ты вдвое, втрое больше, чем пришлось, и то одно мое сегодняшнее выступление стоило бы в тысячи раз дороже. Но это уже неважно, потому что я не собираюсь играть дальше.

Тысячеголосый хор извинений и просьб вернуться за клавесин заполнил зал. Остиан, опять-таки незаметно для себя, присоединился к нему, но Киньска оставалась неколебимой. Вдруг от дверей послышался голос, перекрывающий поднявшийся шум:

— Госпожа Киньска!

Головы мгновенно повернулись к дверям — слова звучали как приказ, и Делафур почуствовал, как заколотилось его сердце. В зал входил Фулгрим Финикиец.

Примарх Детей Императора был прекраснейшим из созданий, виденных Остианом за всю его жизнь. Его выкрашенная в цвет аметиста броня, казалось, лишь вчера вышла из оружейных цехов, золотая резьба сияла ярче солнца, спиральные завитки на пластинах доспехов странно притягивали взгляд.

С плеч Фулгрима спадал изумрудно-зеленый плащ, а высокий пурпурный ворот брони и огромное орлиное крыло на левом наплечнике прекрасно оттеняли бледные черты его лица.

Остиан просил об араратском мраморе именно потому, что холодный камень прекрасно подходил для передачи светлой кожи Примарха, широких, дружелюбных глаз, загадочной улыбки, игравшей на его губах и мерцающей белизны длинных волос.