Я всегда любил оружие, обожал охоту, и в определенном смысле вы могли бы назвать меня ковбоем. Я научился держаться в седле тогда же, когда начал ходить. Впрочем, нынче я бы себя ковбоем не назвал: прошло слишком много времени с тех пор, как я работал на ранчо, и я разучился обращаться с лошадьми. Но если я не спецназовец ВМС, то точно ковбой, или должен был бы им быть. Проблема в том, что это нелегкая жизнь, особенно когда у тебя семья.

Я не помню точно, когда я начал охотиться, но знаю, что это было в детстве. В нескольких милях от дома у моей семьи была охотничья делянка, которую мы сдавали (для янки[6]я поясню — это значит, что у собственника есть участок земли, на котором он за деньги предоставляет право охотиться. Платишь деньги и иди охоться. Наверное у вас, там, где вы живете, дело обстоит иначе. Но здесь подобное в порядке вещей). Там мы и сами охотились каждую зиму. Кроме оленей, мы охотились на индеек, диких голубей и перепелок, смотря по сезону. Мы — это мой отец, мама, я и мой брат, который младше меня на четыре года. Выходные мы проводили в нашем старом кэмпере, доме на колесах. Он был невелик, но для нашей дружной сплоченной семьи места хватало, и нам было хорошо.

Мой отец работал в Юго-Западном отделении Bell и AT&T, и на протяжении своей карьеры отец пережил разделение компаний и их повторное слияние. Он работал менеджером, и с каждым его повышением, происходившим довольно регулярно, мы переезжали на новое место. Так что я рос в Техасе в буквальном смысле везде.

Несмотря на то что отец быстро продвигался по карьерной лестнице, он ненавидел свою работу. Не совсем работу, если быть точным, а то, что было ее неотъемлемой частью: бюрократию, сидение в офисе, ежедневную необходимость надевать костюм и галстук.

«Не имеет значения, сколько у тебя денег, — говорил он мне. — Деньги не приносят счастья сами по себе». Самый ценный его совет звучал так: «Делай в жизни то, что хочешь». До сих пор я стараюсь следовать этой философии.

Во многом отец был моим самым лучшим другом, пока я рос, но в то же время он смог сочетать нашу дружбу с жесткой дисциплиной. Существовала граница, которую я не мог перейти даже в мыслях. Когда я того заслуживал, мне доставалась добрая порка (у вас, янки, это называется «отшлепать»), но не больше чем нужно, и никогда отец не наказывал меня в гневе. Если он злился, то он сначала несколько минут давал себе остыть, и только потом принимался за мое наказание. Все было под контролем. Потом он обнимал меня.

Мы частенько дрались с братом. Хоть он и на четыре года младше, но характер у него еще тот. Он всегда шел до конца и никогда не просил пощады. Он один из самых близких мне людей. Несмотря на то что мы устраивали друг другу настоящий ад, мы весело проводили время вместе, и я всегда чувствовал его поддержку.

В холле нашей старшей школы стояла статуя пантеры. Каждый год, традиционно, ребята из выпускного класса пытались посадить на эту статую новичков. В год, когда я выпускался, мой брат стал старшеклассником. Я предложил сто баксов тому, кто усадит его на пантеру. В общем, та сотня до сих пор хранится у меня.

Я довольно часто дрался, но драки затевал не я. Отец рано дал понять, что если я буду задираться ко всем, то порки не избежать. Он считал, что мы должны быть выше этого.

Зато мне не запрещали драться, если нужно было постоять за себя. Тут я отрывался по полной. А уж когда пытались бить брата (если кому-то приходила в голову такая идея), то имели дело со мной. Бить брата мог только я сам.

Как-то так получилось, что я принялся защищать ребят младше меня, которым доставалось в школе. Я чувствовал, что должен приглядывать за ними, и это стало моей обязанностью.

Может быть, это началось из-за того, что я умел найти оправдание для драки, не влипнув в историю. Но мне кажется, дело не только в этом: привитое отцом чувство справедливости и стремление к честной игре влияли на меня больше, чем я тогда осознавал это. Даже больше, чем я могу объяснить сегодня, когда вырос. Но, в чем ни была причина, я мог драться, сколько захочу, благо поводов хватало.

Моя семья искренне верит в Бога. Отец был дьяконом в церкви, а мама преподавала в воскресной школе. Я помню, как мы ходили в храм каждое воскресное утро и вечер, и в вечер среды. И все равно мы не считали себя сильно религиозными, просто добрые люди, которые верят в Господа и живут жизнью общины. Честно говоря, тогда мне это не особенно нравилось.

Мой отец очень много работал. Подозреваю, что это фамильная черта — мой дед был канзасским фермером, а это настоящие труженики. Одной работы отцу всегда было мало: у него был маленький магазин, и, когда я подрос, у нас появилось небольшое ранчо, где все мы трудились. Сейчас он уже официально на пенсии, но если не занят на ферме, то подрабатывает у местного ветеринара.

Моя мама тоже человек редкого трудолюбия. Когда мы с братом подросли достаточно, чтобы нас можно было оставить одних, она устроилась в местный центр по работе с трудными подростками. Это было очень непросто — справляться со сложными детьми, и со временем она оставила эту работу. Она также теперь на пенсии, но подрабатывает и приглядывает за внуками.

Работа на ферме помогала заполнить дни. У нас с братом были свои обязанности: объезжать и кормить лошадей, выпасать скот, проверять, цела ли ограда.

Скот всегда доставляет массу проблем. Лошади лягали меня в ноги, в грудь, и да, туда, где солнце не всходит. Зато меня никогда не лягали в голову. Хотя, может, это бы наставило меня на путь истинный…

Я выращивал бычков и телок для организации FFA[7]. Обожая это занятие, я провел много времени, ухаживая за скотом и представляя его на выставках, хотя это иногда очень выматывало. Я злился на них и считал себя королем мира. И когда ничего больше не помогало, приходилось изо всех сил лупить их по здоровенным головам, чтобы вбить хоть немного разума. Руку я ломал дважды.

Как я и говорил, удар в голову мог бы направить меня на путь истинный.

Я сохранил свою страсть к оружию и позже, уже будучи на службе в ВМС. Как и у многих мальчишек, моим первым ружьем была мультикомпрессионная духовая винтовка Daisy. Чем больше раз качнешь рычаг — тем мощнее выстрел. Позже я заимел пневматический револьвер на газовых баллончиках, он выглядел точь-в-точь как легендарный Colt Peacemaker образца 1860 года.

С тех пор я всегда был неравнодушен к оружию Старого Запада, и после увольнения из вооруженных сил занялся коллекционированием хороших реплик. Моим любимцем стал револьвер Colt Navy образца 1861 года, изготовленный на станках и по технологиям того времени.

Настоящее огнестрельное оружие появилось у меня в возрасте восьми лет. Это была винтовка под патрон 30–06[8]с ручной перезарядкой. Это была добротная, надежная винтовка, такая «взрослая», что поначалу я побаивался из нее стрелять. Потом я полюбил ее, но единственным оружием, от которого я был сам не свой, была винтовка Marlin под патрон 30–30[9]с рычажным взводом, принадлежавшая моему брату. Оружие настоящего ковбоя.