Я глянул туда-сюда по улице. В поле зрения не было ни единого живого существа. Царила полная тишина, исключая только звон его шпор на неровной мостовой. Поистине тут замешан был сам дьявол, предавая его таким образом в мои руки!

Я почувствовал горячую кровь, прихлынувшую к голове, — гонимую туда стыдом за себя и гнусный поступок, который обстоятельства, казалось, принуждают меня совершить. Воздух был полон глумливых звуков, даже слабый шум ветра, казалось, прошелестел слово “вор” близ моих ушей.

Я освободил шпагу от ножен и стоял ожидая. Как медленно он подходил! Я приложил руку ко лбу и отдёрнул её влажной от пота — холодного пота ужаса. Тьфу! Я болван, тошнотворный трус! Жизнь — игра, и кости выпали против меня.

Он оказался на одной линии со мной, проходя со склонённой головой и тихонько напевая на ходу.

Глухой к последнему молящему воплю чести и совести, я выскочил из тени и, протянув шпагу, приставил остриё к его груди, преграждая ему путь.

Он поднял взгляд, откидывая назад голову, словно конь, которого внезапно осадили, и показал мне худое, орлиное лицо и остроконечную бородку.

Его губы раздвинулись, но, прежде чем он успел заговорить, я свирепо выдал:

— Если закричишь, — ей-богу, проткну насквозь!

— Ты смелый подлец, — проронил он в легкомысленном тоне непринуждённого подшучивания, — но самонадеянный. Пресвятая Дева, неужели я похож на женщину, чтобы ты боялся, что я буду звать на помощь при виде одинокого пугала?

— Сказано храбро и весьма мудро, о болван! — ответил я, немало задетый его отношением и словами. — Сохраняй этот благоразумный настрой, тогда наше дело будет скоро улажено.

Он безмятежно улыбнулся снисходительной, терпеливой улыбкой, которой важный господин мог удостоить конюха.

— Ты говоришь о деле. Могу я справиться о его природе?

— Твой кошелёк и драгоценности. Живее!

— Если это всё, — сказал он сдержанно, стянув с пальцев пару колец, — нам не нужно тратить времени.

Он протянул побрякушки, и я выставил вперёд руку, чтобы получить их, при этом не спуская с него глаз. Одно из колец упало мне в ладонь, другое задело край руки и свалилось на землю. Инстинктивно я попытался проследить за ним взглядом. И то была причина моей погибели. Быстрый как молния, он воспользовался моей кратковременной невнимательностью и, подбросив мою шпагу, со смехом отскочил назад.

Прежде чем я полностью осознал, что произошло, и уловку, которую против меня применили, он выхватил свою рапиру и занял оборонительную позицию.

— Теперь, мой господин, — заиздевался он, — я в лучшем положении, чтобы обсудить с вами вопрос о праве на мой кошелёк, если действительно, — добавил он с явным пренебрежением, — вы ещё расположены продолжать спор.

Мне не хотелось этого делать, но выхода не было. Мужество, или, вернее, презрение к смерти, которое могут знать только те, чья жизнь ничего не стоит, — вот что было последним подобием добродетели, оставшимся мне. Считаться трусом даже во мнении того, кто меня не знал, было нестерпимо.

Моя шпага лязгнула о его, и вот мы уже стояли, скрестив оружие, — каждый нерв настороже, и каждая мышца наготове. Тут внезапно проклятие священника снова пришло мне на ум и пронзило холодом. Неужели это сверкающее остриё, которое плясало передо мной в лунном свете, предназначено исполнить пророчество капуцина?

Я отбросил от себя зловещую мысль. В самом деле, он принудил меня к этому. Потребуются весь мой ум и сила, чтобы сохранить свою жизнь, ибо если когда-либо Каспар фон Хульденштайн и встречал достойного противника, то именно в этот раз.

Сжав зубы и тяжело дыша, в неистовой схватке мы перемещались туда-сюда по той тихой улице. Уловка за уловкой я пытался обмануть его бдительность, и однако на всё у него находились своя увёртка и встречный удар. Кроме того, света было мало, а опора неверна. Но в конце концов я добился, чтобы он попробовал очень длинный выпад; я увернулся в сторону; он перестарался — и, прежде чем ему удалось выправиться, я пронзил ему грудь насквозь.

Он осел у моих ног с подавленным стоном и простёрся недвижим.

Я огляделся вокруг себя с чувством, которое было едва ли не сродни ужасу. Никого не было видно.

Затем я опустился на колени рядом с ним и, вряд ли сознавая, что делаю, завершил свой гнусный замысел — снял с него драгоценности и увесистый кошелёк. Встал, пошатываясь, на ноги и снова испуганно осмотрелся вокруг. На мгновение мне пришло в голову попытаться перевязать его, но я отверг это намерение. Я знал характер раны по направлению, в котором действовала моя шпага. Зачем продлевать его агонию?

Потом дикая паника охватила меня, и я бешено понёсся по улице в своё убогое жилище, которое было всего в дюжине шагов от места, где он лежал.

Дверь была заперта, и у меня не хватило смелости постучать: как бы тот, кто придёт открывать, не увидел тела на земле. Я ударил рукой в окно. Оно оказалось незамкнутым и открылось от моего прикосновения. Мгновение спустя я стоял в своей комнате, дрожа от бесповоротного осмысления грязного поступка. Я отшвырнул кошелёк, будто он обжёг меня. Боже мой, что я наделал? Посмею ли я когда-нибудь теперь отправиться домой и пожать честную руку моего отца своей — своей, которая теперь запятнана этим двойным злодеянием? Как долго я стоял, размышляя над тем, что наделал, и жалея, что это не я лежу вон там, не могу сказать.

Ах! Забуду ли я когда-нибудь те страшные мгновенья? Забуду ли я когда-нибудь, как внезапное осознание долголетнего пути порока и разгула, который лежал за мной, — пути, венцом которого стал только что совершённый гнусный поступок, — как оно охватило и потрясло меня странным, неведомым ужасом — ощущением, что монашеское проклятие было на самом деле Господним проклятием? Нет; всё это я наверняка буду помнить до своего смертного часа. Также никогда не забуду, как те грозные страхи на мгновенье исчезли, чтобы уступить место давним воспоминаниям, которые были столь же прекрасны, сколь и печальны. Я заново скоротечно пережил годы, предшествовавшие моему падению; и как раз те мирные, заурядные часы,