— Пойдем, поговорим пока с моей женой, — предложил Хамидулла, и они битых двадцать минут провели за занавеской женской половины. Бегума[2] Хамидуллы приходилась дальней теткой Азизу и была его единственной родственницей в Чандрапуре, и теперь она, пользуясь случаем, принялась рассказывать об обрезании, которое в семье праздновали с неподобающей помпой. Отделаться от бегумы было трудно, так как жена могла пообедать только после мужчин, и она затягивала разговор, чтобы не показаться нетерпеливой. Покончив с обрезанием, она перешла к делам родственным и тотчас поинтересовалась, не собирается ли Азиз жениться.

Скрывая раздражение, он почтительно ответил:

— Достаточно с меня и одного раза.

— Да, — поспешил к нему на помощь Хамидулла, — не надо его дразнить, он с лихвой исполнил свой долг и содержит семью — двух мальчиков и их сестру.

— Тетя, им хорошо живется с матерью моей жены, в доме которой она умерла. Я вижусь с детьми, когда хочу. Они еще очень малы.

— Он отсылает им все свое жалованье, а сам живет, как бедный клерк, и никому не рассказывает почему. Что же еще можно от него требовать?

Но сбить бегуму с избранного пути было невозможно. Сменив для вида тему разговора, она, произнеся несколько вежливых фраз, снова вернулась к ней.

— Что же станется с нашими дочерьми, если мужчины отказываются жениться? — сказала она. — Им придется выходить замуж за мужчин ниже своего круга или…

И тут бегума принялась в сотый, наверное, раз рассказывать старую-престарую историю о даме царской крови, не нашедшей мужа в том узком кругу, в каком она вращалась, и так и оставшейся незамужней. Сейчас ей тридцать лет, и она никогда уже не выйдет замуж, потому что теперь уже никто не захочет на ней жениться. Бегума рассказывала свою сказку, а мужчины все больше проникались убеждением, что эта трагедия ложится несмываемым пятном на все светское общество — лучше уж полигамия, чем лишение женщины положенных ей от бога радостей — замужества, материнства, власти в доме и много чего другого; и с каким лицом предстанет в свой смертный час перед своим и ее творцом мужчина, отказавший во всем этом женщине?

Уходя, Азиз, как всегда в таких случаях, произнес:

— Возможно, я женюсь… Но не сейчас.

— Не следует откладывать вещи, которые считаешь правильными, — назидательно произнес Хамидулла. — Индия потому и оказалась в таком плачевном положении, что мы вечно все откладываем на завтра.

Заметив, что его молодой родственник помрачнел, он поспешил добавить несколько успокаивающих слов, чтобы сгладить впечатление, произведенное рассказом жены.

Пока они отсутствовали, Махмуд Али успел вернуться и снова уехать, оставив записку, что вернется через пять минут, но Хамидулла и Азиз и не подумали его ждать. За мясо они уселись с дальним родственником хозяина дома Мохаммедом Латифом, жившим в доме щедротами Хамидуллы — не как слуга, но и не как равный. Он никогда не заговаривал первым, если к нему не обращались, а так как к нему никто не обращался, он хранил молчание, нисколько этим не оскорбляясь. Время от времени он смачно отрыгивал, воздавая должное богатому угощению. В общем, это был тихий, счастливый и бесчестный старик; за всю свою жизнь он никогда и нигде не работал. До тех пор пока оставался хоть один родственник, имевший дом, Мохаммеду были гарантированы кров и стол, а учитывая, что семья была большая, то разом вся она просто не могла обанкротиться. Жена Мохаммеда вела точно такую же жизнь, но в нескольких сотнях миль от Чандрапура, и муж никогда к ней не ездил, оправдываясь дороговизной железнодорожных билетов. Азиз отпустил несколько колких замечаний в его адрес, при этом заодно досталось и слугам, а потом начал декламировать стихи — на персидском, урду и немного на арабском. У Азиза была хорошая память, и он много читал, что было необычно для такого молодого человека; излюбленными его темами были упадок ислама и скоротечность любви. Сотрапезники слушали его с восторгом, ибо для них поэзия была делом общественным, а не частным, как для англичан. Хамидулла и Мохаммед не уставали слушать слова, прекрасные слова; они вдыхали их, как живительную прохладу вечернего воздуха, не переставая анализировать услышанное; имена поэтов — Хафиз Ширязи, Гали, Икбал — были гарантией этого восторга. Индия, вернее, сотня Индий шептали им что-то под равнодушной луной, но сейчас им казалось, что Индия — одна и принадлежит только им и что они приобщаются к былому величию, слушая его торжественную погребальную песнь; они ощущали себя молодыми, ибо их души снова, как в юности, воспарили ввысь. Декламацию Азиза прервал слуга в красной ливрее; это был чупрасси[3] уполномоченного врача, вручивший Азизу записку.

— Старик Каллендар хочет видеть меня у себя в доме, — сказал Азиз, не двинувшись с места. — Мог бы проявить вежливость и сообщить причину.

— Осмелюсь предположить, что это какой-то срочный случай.

— Я бы осмелился предположить, что нет. Просто он узнал, что мы хотим пообедать, вот и все. Он решил оторвать меня от обеда, чтобы показать, кто в доме хозяин.

— С одной стороны, он всегда так делает, но, с другой, это и в самом деле может быть какой-то серьезный случай. Никогда нельзя знать заранее, — сказал Хамидулла, явно призывая к покорности. — Ты не хочешь почистить зубы после бетеля?

— Если мне надо еще и чистить зубы, то я вовсе не поеду к нему. Я индиец, и это индийский обычай — жевать бетель. Уполномоченному врачу придется с этим смириться. Мохаммед Латиф, будьте любезны, подайте мне велосипед.

Бедный родственник поднялся. Латиф обозначил подчинение, держась рукой за седло; но все-таки велосипед Азизу подкатил, держась за руль, слуга. Катя велосипед, они не заметили, как переехали острую заклепку. Азиз помыл руки под струей из кувшина, высушил их полотенцем, надел свою зеленую фетровую шляпу и стремительно выкатился со двора Хамидуллы.

— Азиз, Азиз, сорвиголова…

Но молодой человек был уже далеко, неистово крутя педали и приближаясь к базару. На его велосипеде не было ни фары, ни звонка; мало того, у него не было и тормозов. Но какой смысл во всех этих приспособлениях в стране, где велосипедист редко встречает на дороге людей, а если и встречает, то они сами уворачиваются от него? Город же в этот час был совершенно пуст, словно вымер. Когда проколотая шина окончательно спустила, Азиз соскочил с велосипеда и попытался найти двуколку.

Это ему удалось не сразу. Первым делом он закатил велосипед одному из своих друзей. Еще какое-то время потратил на то, чтобы очистить зубы от бетеля. Но после он все же въехал на улицы общественного центра на дребезжащей пролетке. Это дребезжание внушало чувство скорости. Оказавшись в царстве скучной чистоты, Азиз вдруг ощутил страшную подавленность. Улицы, названные именами победоносных генералов, прямые пересечения дорог, были символом сети, накинутой британцами на Индию, и он чувствовал себя опутанным ячейками этой сети. Въехав во двор дома майора Каллендара, Азиз лишь усилием воли заставил себя не сойти с двуколки, чтобы подойти к крыльцу пешком. Это происходило не из низкой угодливости, а из-за того, что всей своей чувствительной душой Азиз боялся унижения. В прошлом году был один случай — знатный индиец подъехал к дому английского чиновника в экипаже, но слуги не пустили его, сказав, что он должен подойти к дому более подобающим образом. Это был лишь один из тысяч таких визитов к сотням чиновников, просто именно он стал известен. Азиз пошел на компромисс, остановив кучера на границе света, падавшего с ярко освещенной веранды.