Если завтра война, если враг нападет,

Если черная туча нагрянет…

Или:

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим!

Неужто это все тоже для маскировки агрессивных планов?

Но слушайте дальше, читатель. Заявив, что вся политика с первого дня была военной, наш друг тут же продолжает так: «Конкретнее― вся(!) промышленность СССР в 1939-41 годах работала ТОЛЬКО на войну». Опасаясь, что не все поймут, каков истинный уровень его долдонства, он опять выделяет его опознавательные знаки крупным шрифтом.

Но почему «конкретнее»? Человек употребляет слова, смысл которых ему непонятен. Надо было сказать не «конкретнее», а «в частности». Атак глупость о работе «всей промышленности» в 1939-41 годах если не опровергает уже сказанную глупость, то уж явно сбивает с толку. Действительно, зачем выделять эти три год, если уже сказано о всем советском времени как о всеохватной подготовке к войне?

И вот, говорит, «с первого дня к войне готовились изо всех сил и оказались ТРАГИЧЕСКИ НЕ ГОТОВЫ… Несмотря на истерический ор начальства, войска беспорядочно бежали…» Странно, что слово «бежали» автор по обыкновению тоже не выделил крупным шрифтом. Да, к сожалению, кое-кто действительно бежал, но согласитесь, сударь, что все-таки, как показано выше, не столь стремительно и очертя голову, как поляки, французы и англичане, уж не говоря о десятке «прочих шведах» разных национальностей. Причем, поляки и французы прибежали не куда-нибудь, а к своему полному поражению и капитуляции. А мы в первый год бежали, бежали и прибежали к разгрому немцев под Москвой, а на следующий год бежали, бежали и прибежали к их разгрому под Сталинградом. Ведь все-таки между этими забегами есть некоторая разница. Не находите?

Но вот интересно, какое начальство издавало истерический ор? Уж не Молотов ли, закончивший свое выступление по радио в первый день войны словами «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами»? Или Сталин в речи 3 июля?

Да о чем говорить! ― вопиет Радзиховский. «Паника, охватила самое высшее руководство». Что, руководство на третьей недели войны бежало в Монголию, как поляки в Румынию, или, как французы, объявило столицу открытыми городам и стало обсуждать, как лучше капитулировать? Нет, ничего этого не было, и никаких имен оратор не называет. В чем же дело?

Вот: «Самый яркий пример паники― оглушительное молчание Сталина в течение 11 дней и лязганье зубами о стакан 3 июля». Чье лязгание вы слышите, читатель? Господи, какое плоскоумие! Он убежден, что в первый день войны по первой программе обязано выступить именно первое лицо государства. И никак иначе! Откуда это? Да от нынешнего телевидения, от которого он отлепиться не может. Атам каждый день эти первые лица, эти VIP-персоны по всякому VIP- пустяку VIP-речи произносят.

Но оглянулся бы назад и задал себе несколько вопросиков: а президент Польши выступил 1 сентября 1939 года, когда напала Германия? А 2 сентября, когда Франция, а 3-го Англия объявили войну Германии, что делали французский президент Лебрен и английский премьер Чемберлен? Может быть, выступили хотя бы 10 мая 1940 года, когда началось немецкое вторжение? А японский император и Рузвельт сказали речи 7 декабря 1940 года, когда Япония нанесла страшный удар по Перл-Харбору и началась война? Наконец, выступление Медведева в день нападения Грузии на Южную Осетию вы помните?

Но интересней всего, почему Гитлер перед нападением на Польшу выступил, объявил ей войну, а перед нападением на СССР промолчал, поручив Геббельсу в 5.30 утра прочитать по радио свое «Обращение к народу». Ведь у Гитлера-то все было в руках, все спланировано и рассчитано. А на Сталина война свалилась внезапно.

Так вот, в большинстве названных случаев руководители государства не выступали по радио. Не буду разбирать все случаи, скажу только о Сталине и Гитлере. Они оба понимали, что их слово слишком много значит и на родине, и во всем мире. Гитлер выступил перед нападением на Польшу, ибо тут была твердая уверенность в быстрой и полной победе. Никакого риска. Другое дело ― СССР. Тут он первый раз выступил публично лишь в октябре, когда немцы были уже не так далеко от Москвы и победа, казалось, в кармане. И он брякнул: «Враг повержен и уже никогда не поднимется».

И Сталин не выступил по той же причине: понимал значение своего слова. Надо было выждать, посмотреть, как будут развиваться события. А выступил не кто-нибудь, не завотделом пропаганды ЦК, а Молотов, нарком иностранных дел, член Политбюро ― второе лицо в государстве и партии.

Нормальное дело. А Геббельс, к слову сказать, вторым лицом в Германии не был.

Сталину и не нужно, и нельзя было выступать 22 июня, да он даже физически не мог это сделать, ибо сразу навалилось множество важнейших, срочных, неотложных дел, которые невозможно было решить без его участия. В этот день с пяти утра до пяти вечера у него состоялось 29 встреч с политическими, военными и хозяйственными руководителями страны. А всего за первые семь дней «оглушительного молчания» у Сталина состоялось 173 встречи, беседы, совещания, на которых он лязгал зубами. И это только в кремлевском кабинете. А ведь встречи могли быть и в Совнаркоме, и в ЦК, и дома, и на даче.

Приведенная цифра взята из журнала, в котором регистрировались посетители этого кабинета. Он велся с 1925 года. Впервые записи из него, относящиеся к первым дням войны, были опубликованы в журнале «Известий ЦК КПСС» двадцать лет тому назад. Позже и в сокращенном и в полном виде это печаталось многократно. И если ты за двадцать лет не заглянул туда, то чего лезешь писать о том, что делал Сталин, когда началась война? Там же все расписано по часам и минутам. Но гораздо вероятнее, что Радзиховский знает о журнале посещений, но сознательно врет в правительственной газете об «оглушительном молчании» и о «панике» Сталина, как и всего высшего руководства страны.

А мог Сталин орать? По некоторым данным, был такой случай 29 июня, когда пал Минск. Явился в наркомат обороны и наорал на Тимошенко и Жукова. А вы, килька, что, не допускаете во время войны ничего кроме ласкового полушепота? Вы хоть футбольные матчи смотрите? Даже в спорте дело доходит до потасовок, а тут, ваше степенство, война, судьба родины решается.

Почитайте воспоминания хотя бы Рокоссовского, слывущего у нас деликатнейшим из военачальников. Так он, деликатнейший, рассказывает, как в те же дни июня едва не расстрелял ― уже выхватил пистолет ― одного полковника, оказавшегося трусом.

Сталин, говорит, мог только зубами щелкать, поскольку сам же на высокие военные должности «выдвинул людей слабых, бездарных», а у немцев― «талантливые, опытные, отборные генерала». Ну, просто высший сорт, цимис мит компот! «У них четкая немецкая организация». И за что только к февралю 1942 года 187 из этих генералов Гитлер отправил к чертовой бабушке?

Но кто же сей отборный гитлеровский цимис? Неизвестно. Никого не назвал. А у нас слабые да бездарные? О, тут он землю роет! Правда, предпочитает оперировать не конкретными именами, а цифрами: «10 человек возглавляли Наркомат обороны к 22 июня. Из них только Жуков, Шапошников и в куда (какая прелесть― «в куда»!― В.Б.) меньшей степени Мерецков показали себя толковыми генералами в войну. Остальные же принесли вред― и за их ошибки заплачено сотнями тысяч жизней». В таких случаях только трусы и подонки прячутся за такие словечки, как «остальные». Порядочные люди называют конкретные имена.