Формально победила концепция «малой войны на море» в ее худшем толковании — без действий на коммуникациях и попыток нанесения ударов по группировкам противника вдали от своих берегов. Однако уже в начале 30-х годов в работах новых советских военно-морских теоретиков все более и более стали просматриваться основные тезисы их предшественников. Возникает естественный вопрос: зачем было «ломиться в открытую дверь?» По-видимому, одним из мотивирующих моментов всей этой компании по «выкорчевыванию остатков старой военной науки» являлось то, что на всех уровнях управленческих структур флота большинство руководителей новой формации из-за своей малообразованности на фоне «старорежимных командиров» выглядели откровенно блекло и никакой конкуренции с ними не выдерживали. Похоже, что в данном случае «идеология» просто являлась средством устранения конкурентов.

По поводу отсутствия в отечественной теории военно-морского искусства такой категории, как «господство на море», никто особого дискомфорта не ощущал, так как все флоты отрабатывали маневры типа «Оборона восточной части Финского залива» или «Отражение десанта одновременно в двух УРах[2]», то есть исключительно оборонительной тематики. При этом как бы априори считалось, что, во-первых, противник, как стадо баранов, будет ломиться, невзирая ни на какие потери, именно через наши минно-артиллерийские позиции и именно на наиболее обороняемые участки побережья. Во-вторых, никто не будет нам мешать сосредотачивать силы флота в нужном месте и совершать маневр сухопутными войсками вдоль побережья. То есть де-факто подразумевалось, что в прибрежных районах (во всяком случае, за минно-артиллерийской позицией) господство все же останется за нами.

Кстати, в предвоенные годы совершенно официально в руководящих документах существовало такое понятие, как господство в воздухе. То ли «летных военспецов» было мало, то ли «красные военлеты» не увидели идеологической крамолы — но господство в воздухе не только признавалось как категория военного искусства, но ее достижение считалось одним из обязательных условий успешности проведения большинства операций.

В 1936 г. Совет Труда и Обороны принимает решение о строительстве «большого морского и океанского флота». Логично было ожидать, что этот факт в какой-либо форме реанимирует идею завоевания господства на море. Однако этого не произошло. Причин здесь несколько. Например, к 1937 г. система советского бытия, когда думаем одно, говорим другое, а делаем третье, достигла своего совершенства, и многие процессы протекали как бы в параллельных мирах. Сегодня твое выступление по поводу необходимости завоевания господства хотя бы в отдельном районе и на время проведения операции могли одобрить на каком-то военном или ученом совете — а завтра тебя совсем другие люди за это же отправят на Колыму, поскольку никто с самой теории господства ярлычка «идеологии империализма» не снимал.

Но главное скорее не в этом, а в том, что руководителей и теоретиков советского ВМФ решение о создании «большого» и «океанского» флота застало врасплох — это была не их инициатива. Просто политическое руководство Советского Союза увидело в военно-морском флоте одно из средств достижения внешнеполитических целей. Отсюда и произошло столько несуразностей в его создании. Это и изначальная несбалансированность по родам сил и классам кораблей, и упрямое, алогичное нежелание строить авианосцы, и очевидная недостаточность зенитных огневых средств линкоров и тяжелых крейсеров…

Политбюро ВКП (б) требовались представительские корабли, корабли для демонстрации советского военно-морского, а значит, и внешнеполитического могущества. Для этой цели прежде всего подходили линкоры и тяжелые крейсера и совсем были не нужны тральщики, охотники за подводными лодками — а уж тем более танкера, буксиры, плавбазы или спасательные суда… Что касается авианосцев, то в середине 30-х годов они еще здорово напоминали плавающие сараи, а потому особого уважения у политиков не вызывали. Даже в существовавшей в то время классификации, в отличие от линкоров и крейсеров, авианосцы относились к кораблям «узко специального назначения» наравне с тральщиками и минными заградителями. Мощь флота виделась в орудиях главного калибра, которых и должно быть побольше, а вот зенитная артиллерия внешнего восприятия могущества не прибавляла, постройку же корабля заметно удорожала. А потому при обсуждении проектов линкоров в Кремле ее хронически урезали.

Следствием «политических» корней будущего советского большого флота стало то, что не он строился под разработанную концепцию применения военно-морской силы — наоборот, теорию создавали под строящиеся корабли. Более того, разрабатывать ее, а тем более реализовывать на практике оказалось некому. Надо вспомнить, что полноценно подготовленные кадры военно-морских теоретиков в основном «ушли» в конце 20-х годов, а в конце 30-х уничтожили почти всех уцелевших, а заодно большинство из их преемников. Последние хоть и не отличались фундаментальностью своих теоретических знаний, хотя часто становились крупными военачальниками сразу из матросов, но хоть общались с первыми… В итоге к концу 30-х годов во главе флотских соединений и объединений, управлений и штабов встали по-своему несчастные люди. Зачастую неординарные и достаточно честолюбивые личности, патриоты и прекрасные организаторы, они просто не могли получить военно- морского образования требуемого качества.

Чуть лучше обстояло дело со всевозможными инженерными дисциплинами: в точных науках как ни крути, а дважды два все равно четыре. А вот что касается гуманитарных наук, к каковым относится и военно-морское искусство, то здесь весь интеллектуальный потенциал вырезали под корень. И по сей день мы заслуженно гордимся многими советскими инженерами, конструкторами, учеными — представителями точных наук, принесшими нашей стране мировую славу, почитаемых во всем мире. И не можем назвать ни одной фамилии личностей, соизмеримых с Королевым, Александровым или Иоффе, среди советских экономистов, политологов, историков, философов… Их не только не делали в нашей стране, но и уничтожали на корню случайные всходы. Все вышесказанное имеет самое непосредственное отношение к ходу и исходу военных действий на море в годы Великой Отечественной войны.

Вплоть до лета 1941 г. на флотах все так и отрабатывали бои в заранее подготовленных позиционных районах. Однако реалии практики начавшейся «второй империалистической» войны все же заставили в конце 30-х годов, по крайней мере в теоретическом плане, оторваться от обжитых прибрежных районов с их подготовленными позициями. А тут неизбежно встал вопрос: кто и, главное, как будет обеспечивать боевую устойчивость сил флота в открытом море.

Во временном «Боевом уставе Морских Сил РККА 1937 г.» (БУ МС 37) о каком-либо господстве речь не идет в принципе. А вот во временном «Наставлении по ведению морских операций» 1940 г. (НМО-40) уже имелся раздел VII «Оперативный режим на театре», где на самом деле как раз ведется речь о завоевании господства в определенных районах моря, хотя само слово «господство» ни разу не употребляется[3]. «Благоприятный и устойчивый оперативный режим» в первую очередь рассматривается для районов базирования и для важнейших коммуникаций — но тут же заявляется, что «перенесение борьбы сухопутной армии на неприятельскую территорию и борьба флота за обеспечение морских сообщений требуют последовательного расширения операционной зоны, конечной целью чего должно являться создание на театре необходимой обстановки для успешного проведения своих операций».