Школа располагалась в монастыре десятого века в селе Херриден, поблизости от Нюрнберга. До Аугсбурга от Херридена было четыре дня пути пешком – или два дня дороги, если повезло иметь лошадь. В этом селе никогда и ничего не происходило, а даже если бы что-то вдруг и произошло, Фуггер бы этого не увидел. Бенедиктинский орден придерживался строгих правил, и семинаристы не покидали пределов монастыря. Стоит отметить, что обучение в школе сулило Фуггеру не только постриг и необходимость чесать шерсть. Ему предстояла жизнь в безбрачии, послушании и – какая ирония, учитывая последующие события! – в бедности.

Буквально накануне отъезда в школу мать внезапно передумала. Фуггеру уже исполнилось четырнадцать, и она решила, что подросток пригодится дома. Фрау Фуггер попросила церковь разорвать договор об обучении, освободить мальчика от обета ради получения торговых навыков. Годы спустя, когда Фуггер успел разбогатеть, его спросили, как долго он намерен заниматься делами. Фуггер ответил, что нет такой суммы денег, которая его бы удовлетворила. Не важно, сколько средств у него в наличии, он желает «получать прибыль так долго, как только возможно».

В этом он следовал семейной традиции приумножения богатств. В эпоху, когда элита свысока поглядывала на коммерсантов, когда амбиции большинства людей не простирались дальше прокормления себя и стремления пережить ближайшую зиму, предки Фуггера, равно мужчины и женщины, демонстрировали деловую хватку. В те дни никто не превращался из ничтожества в богача за одну ночь. На это уходили поколения. Тот факт, что Фуггер за Фуггером увеличивали семейное богатство, сам по себе выглядел весьма необычно. Однако так и было: каждый следующий Фуггер приумножал достижения своих предшественников. Никто не желал оказаться человеком, который лишит семью всего, нажитого предками. Таков был «фундамент», на который опирался Фуггер, пример для подражания, которому он следовал.

Дед Якоба, Ганс Фуггер, был крестьянином и жил в швабской деревеньке Грабен. В 1373 году, ровно за сто лет до того, как Якоб приступил к делам, Ганс отказался от спокойной и бессобытийной сельской жизни ради соблазнов большого города. Городское население в Европе прирастало, новым горожанам требовалась приличная одежда. Ткачи Аугсбурга удовлетворяли спрос на бумазею, которая представляла собой сочетание местного льна и хлопка, импортируемого из Египта. Ганс возжелал стать одним из этих ткачей. Нам сегодня сложно даже вообразить, какое мужество было необходимо для решения покинуть деревню. Большинство крестьян оставались на месте, зарабатывали себе на жизнь теми же способами, какими пользовались их отцы и деды. Как говорится, мельник однажды – мельник навсегда. Кузнец однажды – тоже кузнец навсегда. Но Ганс просто не мог с собою совладать. Молодой человек с богатой фантазией грезил об умении Румпельштицхена[2], о золотом полотне на ткацком станке. Облачившись в серый камзол, рейтузы и башмаки со шнуровкой, он пешком отправился в город, лежавший двадцатью милями ниже по течению реки Лех.

Нынешний Аугсбург – приятный, но не слишком большой город, известный своим кукольным театром. Давний и вполне достижимый «спутник» Мюнхена, он не более значим в мировых масштабах, чем, скажем, Дейтон, штат Огайо. Его заводы, где трудятся инженеры мирового уровня, обеспечивающие Германии конкурентоспособность, производят грузовики и роботов. Если бы не университет и не дополняющие его бары, кофейни и книжные лавки, Аугсбург рисковал бы погрязнуть в безвестности, остаться прибыльной, но скучной глухоманью. Однако, когда сюда прибыл Ганс Фуггер, город как раз становился финансовым центром Европы, этаким Лондоном тех дней, местом, куда стекались заемщики в поисках по-настоящему больших денег. Основанный римлянами в 14 году нашей эры, в эпоху императора Августа, от которого получил свое имя, этот город располагался на древней дороге из Венеции в Кельн. В 98 году нашей эры Тацит охарактеризовал германцев как воинственных и грязных любителей выпить и упомянул их «жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, способные только к кратковременному усилию». Жителей Аугсбурга римский историк особо похвалил и назвал город «самой цветущей колонией»[3].

Город подчинялся епископу – так было в одиннадцатом столетии, когда европейская экономика начала возрождаться после «темных веков» и торговцы принялись строить лавки неподалеку от епископского дворца. Чем больше их становилось, тем сильнее эти люди негодовали на епископа, который указывал, что и как им делать, и в итоге прогнали его в близлежащий замок. Аугсбург стал вольным городом, где жители сами распоряжались собственными делами и подчинялись лишь далекому и не желавшему обращать внимание на подобные мелочи императору. В 1348 году на Европу обрушилась «Черная смерть», погубившая минимум одного из каждых трех европейцев; чудесным образом эта эпидемия обошла Аугсбург. Столь удачное стечение обстоятельств позволило Аугсбургу и другим городам Южной Германии заменить обескровленную чумой Италию в качестве центра европейской текстильной промышленности.

Когда Ганс Фуггер подошел к городским воротам Аугсбурга и впервые увидел башни крепостной стены, он наверняка подумал, что горожане занимаются исключительно производством тканей – и ничем больше. Повсюду, куда ни посмотри, виднелись деревянные стойки, на которых сушились полотна после отбеливания. А за воротами его наверняка поразила многочисленность священников. Да, епископ бежал из города, но в Аугсбурге имелось девять церквей. Францисканцы, августинцы, бенедиктинцы и кармелиты встречались всюду, в том числе в трактирах и борделях. Ганс, вне сомнения, также отметил скопище нищих. Богачи, проживавшие под золочеными крышами особняков на возвышенности в центре города, обладали девятью десятыми богатств Аугсбурга и располагали всей полнотой политической власти. Они считали нищенство занятием неприглядным – и опасным – и приняли закон, запрещавший нищим находиться в городе. Но когда утром городские ворота открывались и крестьяне из сельской глубинки шли потоком внутрь, чтобы заработать несколько монет подметанием улиц или ощипыванием кур, стражники были не в состоянии разобраться, кто есть кто. Так нищие вновь оказывались внутри стен.

Гансу пришлось отметиться в магистрате. Для этого ему следовало назвать писцу свое имя. Немцы использовали латынь в официальных документах, так что писец не сразу сообразил, как надлежащим образом зафиксировать фамилию «Фуггер». Он записал ее на слух, получилось «Фукер». Запись, которую можно увидеть сегодня в городских архивах, гласит: «Fucker Advenit», то есть «Фуггер прибыл». Историки эпохи обожают этот исторический анекдот[4].