Стасик искренно не любил своего соседа. Но сейчас ему нужен был зритель. Свидетель ошеломляющего выигрыша. Потому он не стал больше дразнить бегового жучка и дал ему закурить, разрешив запустить грязноватую руку в пачку.

Затренькал сигнальный колокол.

Наездники в разноцветных камзолах стали выезжать на дорожку. В этот момент через барьерчик падока перевалил захмелевший Евстигнеич.

— Все в порядке? — крикнул ему с коляски Квашенинников.

Евстигнеич замотал головой и показал большой палец. Пояснить словесно он ничего не мог по причине выпадения из речи гласных звуков.

Колокол затих. Лошади развернулись и ломаной шеренгой подтянулись к стартовому столбу.

— По-ошел! — отмахнул клетчатым флажком стартер.

К огорчению знатоков, на Казбека полведра не подействовали. Бег повел коварный Квашенинников на своей костистой, рыжей, как отслуживший якорь, Икоте № 5. Остальные лошади вместе с Казбеком плелись за ней так, будто на финише их ждал не приз, а конокрад.

— Деньги назад! — заголосил Акимушкин и голосил с возрастанием до самого финиша, ибо точно знал, что ничего ему не возвратят.

Багдадский вор победил под улюлюкание взбешенных знатоков. Акимушкин задыхался. Копыто пищал, как подранок.

— Прекрасно! — уронил Бурчалкин. — Так будет каждым, кто верит слухам. Пусть неудачник платит. А мы будем получать. Я не Оракул, но смею заверить, в ближайшем заезде победит сыночек Валенка и Долины — Валидол под номером два.

Вопли не прекращались вплоть до следующего заезда, пока, на радость знатокам, вперед не вышла фаворитка Жнея.

— Ну вот, извольте! — встрепенулся Оракул. — Я же говорил — одна Жнея, и никого рядом!

— Уймите волнения и страсти, — сказал Бурчалкин. — На бегах знание — не сила. У лошади свои планы, а у наездника — свои.

Однако приемистая Жнея ушла вперед на целый столб.

За ней с отрывом следовали вороной Валидол и колченогий Горбунок, погоняемый Квашенннниковым. Близился финиш.

— Жнея! Одна Жнея! — прыгали от радости знатоки.

— Что я говорил? — возликовал Оракул. — Как в банк!

— Я ставлю на тех, кто правит, а не на тех, кто везет, — сказал Стасик. — У меня привычка смеяться последним…

И тут произошло нечто, понятное лишь кругам, приближенным к конюшне. И без того резвую Жнею наездник презентовал хлыстом. Кобыла вскинулась и козлом запрыгала поперек дорожки…

Знатоки ахнули. Потом затихли. И тут же обрушили на Жнею проклятья.

— Только так! — оживился Бурчалкии. — Так будет с каждым! Пусть неудачник платит, кляня свою судьбу… А вот и мой Валидольчик зашевелился. Пять — два… Только так!

Валидол № 2 шилом проскочил мимо застопоренной Жнеи, но за ним прытко рысил голова в голову маленький ишачковый Горбунок. Цифра 1 на его чересседельнике перекосилась и походила на тире.

«Куда он жмет, подлец!» — заволновался Стасик и без всякой надежды быть услышанным закричал:

— Придержи, багдадец!..

Но «багдадец» привстал в коляске, поднял хлыст и стал обхаживать Горбунка быстро и злобно, словно пыльный ковер. Горбунок вытянул, как только позволили позвонки, шею и закончил бег первым…

— Пять — один? — подскочил Аркадий Иванович. — Ну, знаете, это чистый грабеж! Такую комбинацию даже я никому не советовал… Боже мой, какие деньги!.. Ты слышишь, Стасик?

Стасик ничего не слышал. Медленно, словно там была муха, он разжал кулак и с ненавистью смотрел на полтинник и двушку. Пять — два… В чем же дело? Он ничего не понимал. Тем временем Евстигнеич тоже ничего не слышал и не понимал. Он спал, подложив под голову чепрак. Ему снился санитар, запряженный в коляску. На спине санитара проступала лиловая таблица Менделеева.

Размерами и прокуренностью комната Бурчалкина напоминала тамбур общего вагона дальнего следования.

Хозяин лежал на тахте, занимавшей ровно половину житейского пространства, и находился в привычных размышлениях: «Что же предпринять?»

За окном резвилось утро. Солнечные лучи стаями бились о переплет, рассыпаясь по стенам в золотистый пух.

Стасик лежа исследовал потолок и прислушивался, как по коридору ходит Аркадий Иванович и ругает государственное устройство. Наконец шаги замерли, и нерешительная рука стала тихонечко морзировать в тонкую дверь.

— Меня нет! — крикнул Стасик. — Я ушел в себя.

— Прости, сосед, я буквально на минуту. — Аркадий Иванович протиснулся в комнату на полбюста. — Выручите рублем до пятницы, а то форменный суховей в горле.

Аркадий Иванович икнул и боковым петушиным взором покосился на флакон с остатками «Шипра».

Стасика передернуло:

— Да-а, по страданиям вы обогнали Вертера!

С этими словами он полез рукой под тахту и достал плоскую флягу с днестровским аистом на этикетке.

Аркадий Иванович судорожно и благодарно пошевелил кадыком. Стасик отвинтил пробку и налил полстакана.

Аркадий Иванович опрокинул стаканчик и уставился на аиста так, будто ждал от него детей. Бурчалкин понял, но флягу тем не менее убрал.

Оракул помолчал, оттаял и почему-то обнаглел.

— Мелкий ты человек, Станислав Ильич, — сказал он сварливо, — Евстигнеич правильно тебе это припомнил. Мелкий!..

— Вот так так! Я принес этому умирающему лебедю «живой воды», а он выгнул шею «вопросом» да еще грубит!

— Все равно мелкий и невоспитанный, — шипел лебедь, глядя под тахту. — А я, к вашему сведению, был королем, — он повел плечами, будто поправлял мантию, — королем сложных переломов, лучшим хирургом Поволжья. Меня даже приглашали в Москву. Но я отпугнул фортуну перегаром, и она прошла мимо с полным рогом, так и не дав мне ничего…

— Бросьте, Аркадий Иваныч. Фортуны нет.

— Нет есть! Только она бросает дары через дуршлаг. Да, да! Не елочной кучей, не лавиной, а именно через дуршлаг. Главное, попасть под дырку… Под такую дырку и попал конопатый Колька Пупырев, а по деревенскому просто Пуп.

Вранье, что он с улицы Карпеля! Мы росли в Больших Крохоборах на реке Безрыбице. Вместе удили рыбу, играли в бабки и трясли яблони. Но я был коноводом, сорвиголовой, а Пуп не умел ни плавать, ни верхом. Когда играли в бабки, он, кривая рука, с удара разносил стекло в ближайшей избе. Вдобавок он был дальтоником и рисовал листочки коричневыми, а ствол — зеленым. В шестнадцать лет он добыл в соседнем Белужинске тюбики и намалевал… что бы вы думали?.. Зеленую корову с желтым выменем! Мы хватались за животы, как от щавеля. Мы, дураки, смеялись. А его дед, старовер и сектант, поставил его в угол на горох (есть такой милый обычай) и велел таким образом набираться разума… И Коля «набрался». Отстояв положенное, он стянул чистую холстину и нарисовал голубую козлиную рожу с бельмами на глазах и сивой бородой, как у деда. Дед хоть и не пользовался ни в жисть зеркалом, но каким-то чутьем себя опознал и отодрал внука веревочными вожжами. Веревочные — это, я вам доложу, не суконные! Колю пришлось отливать водой. Но он просох, отлежался и снова взялся за кисточки… Дед, понятно, обратно за вожжи… Так у них и пошло.