– Может, меня в Москве не было? – предположил я. – Мимо меня прошло. В чем там дело-то было?

Сидор Прокопьич выпил свою рюмку, вытер усы старческими пальцами:

– А дело было так. Кто-то начал рисовать на афишах череп с костями – как вот этот. И как нарисуют – так на представлении артист погибает. Черт-те что! Шутил кто-то? А? Или не шутил? Какие тут шутки, если человеку – смерть?

– И много погибло?

Старик задумался.

– Ну, не так чтобы и много. Человек пять… Или шесть.

– Ничего себе! – удивился я. – И выяснили, в чем дело было?

– Нет. Все само собой успокоилось.

– И полиция не раскрыла?

Статуй презрительно поморщился:

– Тю! Полиция!

Пока я молчал, обдумывая услышанное, старик скрутил из куска газеты «козью ножку» и задымил так густо, что черты его лица почти скрылись в дыму. Потом кашлянул и постучал пальцем по обрывку:

– Стало быть, снова началось. Опять артистам погибать.

– Может, на этот раз просто дети пошутили? – предположил я.

– Эге! – покачал головой Статуй. – Вот увидишь. Примета верная!

Домой я вернулся уже совсем ночью, пешком. Осторожно отпер дверь и убедился, что все спят. Пройдя в гостиную, я зажег лампу и принялся было за свои блокноты, но предостережение старика шпрехшталмейстера все еще звучало у меня в ушах. Да, эта история могла бы стать основой для хорошей истории – но уж лучше бы никто не погиб.

Впрочем, моей надежде было не суждено сбыться.

Кутерьма снова началась в нашей квартире прямо с утра – к Маше пришла сестра, и они, усевшись вместе с прислугой на кухне, начали чистить серебро, а мне поручили сходить купить керосину для протирки мебели и зубного порошка. Но не успел я одеться, как в дверь позвонили. Я, держа рукой бидон для керосина, открыл дверь и увидел на пороге Владимира Дурова.

– Доброе утро, – сказал я ошарашенно. – Как вы меня нашли?

– Зашел в редакцию. Там дали ваш адрес.

– Простите, я сам собирался выйти на улицу, но если у вас ко мне дело, то – милости прошу.

– Нет, – ответил Дуров, – разговор у нас короткий, так что мы можем поговорить по дороге.

Я вышел вслед за ним, конечно, забыв в прихожей бидон. Снег, шедший всю ночь, перестал. Тучи снесло ветром, и солнце вовсю сияло на небе своим особым зимним светом, лучи которого были не горячими, а морозными. Дворники, закутанные в шарфы и старые пуховые платки, уже вышли с лопатами – чистить тротуары. Мы пошли рядом с Дуровым по скрипучему снегу – циркач казался хмурым и решительным.

– Какое у вас дело ко мне?

Дуров остановился и повернулся в мою сторону.

– Я случайно узнал, что вы расспрашивали по поводу вчерашнего… казуса. И хотя тот случай ко мне никакого отношения решительно не имеет, я прошу… вернее, я положительно требую, чтобы вы прекратили и не вмешивались!

Он начинал меня сердить.

– Если вы, как говорите, никакого отношения к делу не имеете, то требование ваше мне непонятно. Эта история с черепом меня очень заинтересовала. Вчера я узнал, что подобные рисунки уже появлялись на афишах несколько лет назад и тогда представления заканчивались смертью артистов. И вы хотите, чтобы я теперь перестал интересоваться этим делом? С какой стати?

– Теперь это – не более чем чья-то злая шутка! – отрезал Дуров.

– Ваш вчерашний товарищ был другого мнения, – напомнил я.

– Артур? Гамбрини? Это его дело, в конце концов… впрочем, это неважно.

– Неважно что?

Дуров вскипел:

– Не надо меня ловить на слове, господин Гиляровский! Я просто требую, чтобы вы перестали совать свой нос в наши цирковые дела.

– И не подумаю!

– Тогда…

– Что? – оскалился я. – Помешаете? Как?

Дуров сдулся:

– Не знаю. Но… но я просто прошу вас. Не пишите об этом. Гамбрини – он теперь весь как на иголках. Почему-то решил, что это – моих рук дело, что я ему завидую и стараюсь запугать.

– Да с чего?

Дуров помялся, но потом выдавил:

– Потому что пять лет назад Гамбрини был третьим.

– Третьим?

– Третьим, кто должен был погибнуть. Понимаете?

– Нет, ведь вы мне ничего не хотите рассказать.

Дуров растерялся:

– Да как я вам расскажу? Ведь вы все сразу же и напишете. Я вас, журналистов, знаю! Потом самого меня и выставите дураком.

Его прервал голос сзади:

– Господа хорошие! Вы бы подвинулись!

Я оглянулся – за нами стоял дворник с широкой жестяной лопатой.

Мы пошли дальше в молчании по уже расчищенному тротуару. Наконец я сказал:

– Хорошо. Предлагаю сделку. Я ничего не буду писать, пока досконально не разберусь в этом деле.

– Как я могу вам верить?

– Придется. Кроме того, вы можете навести обо мне справки – каков я.

Мы прошли еще немного.

– Да уж, – сказал наконец Дуров, – вы не оставляете мне выбора. Зайдемте в кофейню, я расскажу вам. Нет, не в эту, это наша, цирковая, там нас могут увидеть. Пойдемте лучше в Камергерский.

Действительно, мы остановились у кофейни на Тверской, где тоже собирались цирковые артисты, да только это была совсем другая публика – не та, что в «Тошниловке» – сюда приходили циркачи известные, состоятельные, которые снимали собственные квартиры, а то и имели даже дома. Дуров, опасаясь, что его узнают в моем обществе, быстро стал спускаться по Тверской в сторону Камергерского, а я пошел за ним. У МХТ со мной поздоровалось несколько знакомых актеров и актрис, что заставило Дурова удивиться.

– Однако! Вы человек известный?

Я пожал плечами, но мысленно щелкнул его по носу.

Наконец мы нашли приличное заведение и сели за столик, заказав завтрак.

– Итак? – спросил я, размешивая сахар в чашке кофе.

Дуров сгорбился на своем стуле.

– Это было пять лет назад. Цирк, в котором я служу и сейчас, переживал не лучшие времена. Альберт еще лично руководил труппой.

– Это который Альберт? Саламонский?

Дуров удивленно уставился на меня:

– Саламонский, конечно! Бывший директор цирка. Альберт Иванович Саламонский.

– Разве он уже не директорствует?

– Номинально. Сейчас он почти отошел от дел, оставив все на свою супругу Лину. Лину Шварц. Так вот. Дело было в мае. Однажды на афише кто-то нарисовал череп и кости. Поначалу никто не придал этому значения – все подумали, что это баловство мальчишек или студентов. Но только в день представления разбился канатоходец Беляцкий.