я в дальние края чужестранные. Дело у меня там есть, которое надобно, хоть умри, а сделай. И коли выгорит, возможно, там и останусь. С одной стороны, оно и хорошо — повенчался бы с Марьей своей — и поезжай, куда хочешь. Там никто роду — племени твоего не знает, да и никому оно не интересно. Живи спокойно. Да вот места слишком уж чужеродные, басурманистые. Я по молодости по службе бывал там. Ей там всё будет не так. Там и говорят не так, и носят на людях такое, что нам стыдно при домашних было бы выйти. Да и нравы там, я Вам скажу, совсем другие. Не то, чтобы лучше или хуже, но вот совсем всё не так. Вот и думаю, сможет ли она, девка русская, деревенская, выдержать всё это? Там ведь прямо как в поговорке «с волками жить — по волчьи выть». Надо будет жить, как они. Перенесёт ли она всё это? Может, лучше одарить её домом, хозяйством крепким — да хоть мельницу на неё переписать. Может, даже мужа найти ей. И будет она жить в привычном мире. Прямо не знаю, как лучше, как по совести.

— Ну, так ты тут не по адресу, дорогой Олег Григорьевич, обратился, — отец Онуфрий посмотрел прямо в глаза Никитину.

— Если она тебя любит, так русская баба и не такое терпела ради любви. И никакая мельница ей тебя не заменит. А коли она с тобой ради барской жизни, то предложи ей мельницу, она за тебя до конца жизни будет свечки ставить. Так что иди и спроси прямо Марью свою, чего она больше боится — потерять привычную жизнь или тебя. Тогда и все проблемы твои решатся.

— Спасибо Вам, отче. Успокоили.

Для вежливости Никитин поговорил со священником ещё немного об уездных сплетнях, о видах на урожай. Пообещал, что и племянник так же, как он, будет посылать на праздники к столу разные диковины из оранжереи. В конце концов, сославшись на то, что ещё до темна хочет дома быть, попрощался с отцом Онуфрием и пошёл к своей коляске. Конюх, увидев барина, убрал от морды коня торбу с овсом, привязал её сзади коляски и резво запрыгнул на козлы. Никитин, усевшись и откинувшись назад, негромко сказал: «Домой». И конюх, крикнув зычно: «Н-н-но, р-р-родимая!» — погнал лёгкой рысью в сторону дома.

По дороге притормозили всего разок, коня напоить да самим по-быстрому перекусить ветчиной, остро пахнущей чесноком, хлебом да варёными яйцами. Запили всё квасом и покатили дальше. Когда солнце начало склоняться к закату, подъехали к усадьбе.

Коляску встретил сам управляющий — видно, заранее кого из мальчишек отправил смотреть, когда барин подъезжать будет.

— Ну, Ипатьич, что у нас нового? — спросил, слезая с коляски, Никитин. — Гости приехали?

— Да, почитай, часа три пополудни были уже тут. Коней в конюшню определили — ох, и кони! Сразу видать — не почтовые. Таких на выставку или на развод, а не по дорогам бить.

— Ну, знаешь, видать по деньгам. Меня и наши устраивают. Как Муварова?

— Да, как обычно. Приехала — нос выше колокольни, а коляска вся облуплена, и конь в ней — у нас крестьяне на таких пашут. Но Марьюшка, как Вы велели, по полной её обиходила, угостила, поговорила. В дорогу ей корзинку собрала на обратный путь.

— В дорогу? Ей ехать — то часа два всего, — удивился Никитин.

— Два — не два, а в корзинку уцепилась с благодарностями, — усмехнулся управляющий.

За разговором дошли до парадного. Навстречу выскочила Марюшка. Раскрасневшаяся, запыхавшиеся и, хоть и гости в доме, а с разбегу обхватила его руками, прижалась к щеке и зашептала на ухо:

— Приехал, приехал, родименький, заждалась вся уже. Ужинать? Или почивать сразу?

— Гости спят уже?

— Да, какое там. Наказали известить их, как приедешь.

— Ну, тогда давай повечеруем. Пусть ставят самовар да варенье на стол. Может, у Марфы булки какие есть — пусть ставит.

— Будут — будут тебе булки. У Марфы квашня уже стоит, и печь держим разогретой. Сейчас жар выгребем и поставим сразу. Будут тебе свежайшие, как ты любишь, — чмокнула его в щёку и понеслась, стуча каблуками по полу, раздавать распоряжения.

Никитин сходил переоделся, умылся с дороги и вышел к гостям. Гости уже сидели в парадной комнате, занимавшей практически весь первый этаж центрального «выступа» дома. Стена, выходящая на фасад, имела просто огромное окно почти во всю стену. Одна боковая стена была заставлена застеклёнными шкафами с парадной посудой. Там же находился массивный, украшенный резьбой, секретер из дуба. Стена напротив была покрыта весьма большим ковром с развешенным на нём «оружием предков». Подле ковра стоял столик, выполнявший, в зависимости от необходимости, роль и кофейного, и карточного, и несколько кресел. Большой стол из парадной был убран, поскольку хозяин любил ощущение простора. Его вносили только для званых обедов. Напротив окна расположился камин и ещё пара кресел. Центральную люстру зажигать не стали. Но горело несколько настенных подсвечников и два на камине, что в целом освещало комнату, скажем так — местами. На кресле у ковра сидел Иван Фёдорович в шёлковом халате поверх рубахи и турецких туфлях, расшитых жемчугом. У окна любовалась на последние отблески заката Софья Петровна. При появлении хозяина она обернулась и, вместо приветствия, заявила мечтательным голосом:

— Вот, глядя на такую пастораль, начинаешь завидовать таким, как Вы, Олег Григорьевич. Мы со своей суматошной жизнью — то приёмы, то балы, только в дороге и видим такие красоты. А Вы тут каждый день такое… — Она подошла к хозяину, протянула руку для поцелуя:

— Добрый вечер. Очень уж хотелось повидать Вас. А то завтра утром сразу мы отъезжаем — Ваш племянник приезжает (при этом слово «племянник» она зачем-то выделила выражением), — некогда будет и словом перекинуться с легендой, так сказать.

— Вот уж сразу «легенда», — слегка поморщившись, ответил Никитин после поцелуя протянутой руки.

— Ну, а как Вас называть? Если Ваша пересылка вошла в наставления, как надо организовывать так, чтобы и не привлекать внимания, и на себя денег хватало, да и на помощь основному, так сказать, делу. — Софья Петровна села в кресло по другую сторону столика возле Ивана Фёдоровича и кокетливым движением взяла со стола вымоченную в меду и подвяленную до состояния мармелада вишенку. Манерным движением отправила её в рот и, счастливо зажмурившись, разжевала с видом вкушения некой пищи богов, а не банальной вишни.

Никитин взял лёгкий точёный стул и, поставив напротив гостей, уселся, попутно проговорив:

— Ну,