Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алёшенька полежал немного, успокоился и пошёл на улицу со всем тем, что только что взял.
Он, не спеша, и с неохотой направился к дому Карамельниковых. Уже вечерело, солнце плавно уходило за горизонт. Грустилову так не хотелось туда идти, что он остановился у одного из домов и сел на скамейку. «Сейчас приду… Она опять меня прижмёт своим большим телом, скажет не выпускать и звука, а сама будет лопать мой мёд и конфеты. Потом снова скажет идти за тем-то, тем-то, и всё повторится. Таков мой жизненный цикл. Что ж я такого сделал?» ― с печальным видом думал он.
Его размышления прерываются, когда из дома, у которого сидел Алёша, важно выходит его не очень приятный знакомый, двадцатилетний ― Толя Жабадушев. Он был из довольно богатой семьи. Дорого одевался и был очень жадным. Его отец всегда говорит ему: «Никому не подавай да себе оставляй!» Вот и вырос парень ворчливым, бессердечным хамом.
— И что эта за нищета уселась на моей скамье?
— Я-яя… ― запаниковал Алёша, совсем забыв о том, что это дом Жабадушевых.
— Пошёл вон, сморчок! ― скомандовал Толя и после спустился с крыльца.
Грустилов подскочил и в слезах бросился бежать от дома подальше.
Жабадушев направился на площадь Гадюшки. Он шёл туда не от нечего делать. У него была прямая цель ― поворчать и испытать дикую ненависть. Каждый день там красовался его давний неприятель, который намного превосходил Толю и его семью в материальном положении. Это был его сверстник ― Филипп Выпендрюк. Он разгуливал по сельской площади, как по витрине, чтобы все любовались им и его дорогими нарядами. Он получал необыкновеннейшее удовольствие, когда люди льстили ему, говорили о том, какой он прекрасный и замечательный. Делали они это, чтобы получить от расхваленного копейку. И Филипп не всегда понимал, что всё сказанное людьми — ложь, да и если говорить откровенно, ему было наплевать. Самое главное для него было слышать всё хорошее и приятное прямиком связанное с его именем.
«Вот он! Обезьяна… Ну и обезьяна! Ага, ага. Стоит, красуется, красавица. Да, да! Точно! Красавица! Ха-ха! Вот это я придумал, вот молодец!» ― смотря на Филиппа из-за угла, размышлял Жабадушев. «Какая важная птица. Тьфу! Ходит тут, как лошадь облезшая. Так, так… Постой-ка. Он что? Пришёл во вчерашней одёжке? Ха-ха-ха! Умора! Чем красуешься-то, оболтус? И ещё, говорит, что лучше меня, кабан. Ну и кабан! Ах… Стоп! Я ведь тоже во вчерашней сейчас… Так, так. Хмм-мм… Да! Я ведь знаю, что имею дома куча разной дорогой одежды. Всё, лошадь облезшая! Это я сейчас пришёл в той же, да, а так понимаю же, что у меня есть другая. А ты, наглая рожа, врёшь и не краснеешь! Ничего у тебя нет! Ходишь в одном и том же, свинья грязная. Ух, как хочется тебя удавить, да люди ходят… Руки марать не хочется!» ― продолжал злиться Толя, в глубине души понимая, что он просто себя оправдывает.
— Господин, великий! Сжалься над бедным грязного рода человеком, подай любую монету, милостивый! ― обессиленно прошептал нищий старик, проходя мимо.
— Что? Иди отсюда, чернь поганая! Фу! ― выкрикнул ему в ответ Жабадушев, ― Прерываешь тут меня от таких важных мыслей, подлец старый!
Дедуля опешил от такой грубости.
— Никакой ты не великий, баловень скупой! ― проворчал в ответ старик и, похрамывая, сгинул в ужасе.
Никто не успел моргнуть глазом, как старина показывается рядом с Выпендрюком, расхваливая его «необыкновенный» образ и получая за это вознаграждение. Вот оно, лицемерие, угодничество…
Жабадушев продолжал стоять и ворчать, как старая бабка. Он вовсе не собирался уходить. Ему нужно было досыта наговориться гадостей о Филиппе. Это может длиться до того момента, пока сам Выпендрюк, накрасовавшись, не уйдёт домой.
В это время Алёшенька Грустилов, так и не дойдя до дома Карамельниковых, задремал на лавочке неподалёку. На улице было темно и тихо, потому парнишка сам того не заметил, как заснул. Страшный сон приснился Алёшеньке. Стоит он на высокой, превысокой вышке из шоколада и никак не может слезть. То так, то сяк ― не получается, страшно. Ветер дует невероятный, пробивал аж до самых костей! «Без помощи мне не выбраться из этой западни», ― отчаявшись, подумал Грустилов. Решил присесть. Затряслась земля, точно при извержении вулкана! Птицы испуганно затрепетали и разлетелись. «Что это, боже мой?!» ― закричал он. Слетелись массивные тучи, загремел гром, а вышка ходит ходуном! Видит Алёшенька, как идёт к нему, перешагивая леса да поля, Даша Карамельникова размером аж до самых грозовых облаков, желая разом проглотить его вместе с шоколадным сооружением. Жуть! С каждым её шагом чувствовалась невероятная тряска, сбивающая с толку любого. «Матерь божья! Она меня сожрёт и не заметит!» ― оробел Грустилов. Вдруг, замечает он вдалеке свою мать ‒ Анастасию Ивановну. Стал он тревожно звать её: «Ма-ма, сюда! Помоги!» Не слышит… Очень уж громко топает Даша. Карамельникова почти добрела до Алёшеньки и вытянула к нему свои огромные руки. Шоколадная вышка, покрывшись трещинами, начала рушиться, Даша разинула свою пасть. Мать Грустилова, кажется, заметила своего сына в опасности. Но после, как только поняла, что та громадина ‒ это дочь Василия Антоновича Карамельникова, даже не стала ничего делать, а лишь ничтожно развернулась и ушла в противоположную сторону. Алёша повалился с вышки прямо в рот Карамельниковой. Он рыдал, точно потерянный щенок, его окутал настоящий страх. «Не-е-ее-ет!» ― орал он, летя в бездну.
Он проснулся весь в поту и мурашках, крича от ужаса на всю улицу. Глаза его открылись, и он сразу же замолк от испуга, когда увидел, что перед ним стоит запыханная Даша с грозной пухлой физиономией.
— Значит, надуть меня решил?! Да?
— Нет, нет! Просто немного… нехорошо себя почувствовал, ― в панике ответил Грустилов то, что первое пришло в голову.
То, что чувствовал Алёшенька, не передать в полной мере. Он с огромным страхом глядел в глазища Даши, которые будто наполнены пламенем кровожадности. Мороз по коже прошёл уже раз десятый подрят. Бедный Алёша сморщился, съёжился и вдавился что есть мочи в лавочку, на которой сидел. Казалось, это был уже не Алёша, это был живой труп… Вот, что делает страх с человеком!
— Ну и что же у тебя боли-и-ит?! ― специально протянула Карамельникова, будто желала его сильнее запугать.
Глазки мальчика забегали. Именно в этот момент его разум совершенно не мог
