– она не отстранилась, но и не поцеловала его в ответ – и обезопасился от внешнего мира двумя замками и цепочкой. Вернулся в постель. Люба скинула одеяло с груди. Вокруг ее острых темных сосков красовались чернильные узоры.

– Больно было? – спросил Стас.

– И немножко приятно.

– Стоило того.

– Рада, что тебе нравится, – прошептала Люба, вновь прижимаясь к легшему брату. – Поцелуй меня?

– Мы оставили это в прошлом.

– Но я же не просто так здесь, милый.

– Я тебя сейчас прогоню.

– Ты этого не хочешь.

– Не хочу, – согласился Стас. – Но прогоню.

– Я ничего никому не скажу.

– Дело не в этом.

Стас приподнялся на локте. Люба по-прежнему обнимала его, так что повернулась вместе с ним и уткнулась ему в грудь. Стас положил ладонь на голову сестры, погладил жесткие черные волосы. Родной цвет: дядя Толя, муж тети Лены, был самый настоящий цыган, похожий на повзрослевшего Яшку из «Неуловимых мстителей».

– А в чем?

– В том, что ты меня утянешь.

– Куда?

– Куда-то, – неопределенно ответил Стас. – Туда, вниз. Глубоко и медленно.

– Как в зыбучие пески?

– Что-то вроде.

– В глыбь! Глубь и зыбь вместе, – шепнула Люба.

– Хорошее слово. И спустя много тысяч лет нас там найдут археологи, проведут радиоуглеродный анализ и скажут: «Эти двое мало жили и несчастливо умерли, как мамонты в смоляной яме».

– Мне нравится перспектива.

– Не будь Оли, я бы сказал так же.

Люба отстранилась, села, отняла у Стаса одеяло и завернулась в него по самый подбородок.

– Да зачем она тебе вообще?

– Она хорошая, гораздо лучше, чем мы с тобой, и я не хочу причинять ей боль. Сейчас не хочу. Если нам суждено расстаться, это ранит нас обоих, но первого шага я не сделаю.

– Тебе просто удобно с ней.

– А что такое вообще любовь, Люб? Может, это и есть удобство, нежелание разрывать отношения, сосуществование в комфортном никак?

– Любовь, милый мой, это как у Эбютерн с Модильяни – коротко и трагично. Зато как! Впрочем, тебя я не люблю. Тебя я хочу, а это другое дело.

– Пошли чайник ставить, – вздохнул Стас.

Люба поставила на телефоне Sisters of Mercy. Стас не слышал группу добрых лет пять: Оля подобное не любила, а фоновой музыки для работы Стасу не требовалось. Он рисовал в полной тишине, с заказчиками разговаривал стоя на балконе и наблюдая за неспешной жизнью тихого дворика. Стук пальцев по клавишам успокаивал его, настраивал на нужный лад.

– I want more, – подпевала Люба.

– И пытаюсь получить всю любовь, что только можно.

– Все так, мой милый. Все так.

Стас с хрустом смял яичную скорлупу.

– Я работать, Люба. Займись чем-нибудь безопасным.

– Безопасным сексом.

– На хуй иди! – Скорлупа отправилась в мусорное ведро. Стас допил чашку, со стуком поставил ее на стол. – Только сначала посуду помой.

Олю Стас встретил у ее офиса. Совсем рядом был парк, туда и направились. Работала Оля на окраине, а жила в центре: странная инверсия. Парк разбили недавно. Высаженные деревца едва-едва перегнали ростом высокого Стаса. Их тонкие стволы выглядели беззащитными. Казалось, любой мальчишка на самокате может сломать их, врезавшись на скорости. Стасу нравилась эта видимая, временная хрупкость. В конце концов, их с Олей совместная жизнь тоже только еще начиналась, обрастала жесткой корой, раздирала корнями бетон и асфальт, укрепляясь в прихотливой московской почве. Или Стас просто обманывал себя? Лелеял свое никак с яичницей на завтрак и молчаливыми прогулками в парке. Где здесь любовь, слишком высокое и непонятное чувство для того, у кого перед глазами не было достойного примера?

Оля вздохнула, глядя на возившихся в песочнице малышей. Теплый вечер выгнал из квартир окрестных человейников всех мам и бабушек, образовал колясочные заторы на дорожках.

– Почему сейчас не ставят паутинок? – спросил Стас.

– Что?

– У нас такая стояла во дворе. Все залезали и сидели. Помнишь эти железные перекладинки под сорок пять градусов, шарики между ними? Если получится забраться высоко, чувствуешь себя царем горы. Сидишь на шарике, как орел, и смотришь, кто копошится под ногами.

– Я качели помню.

– Качели – это скучно, – отрезал Стас.

– Когда мы своего заведем? Будет лазить по горкам и качелям.

– Да надо бы, – ответил Стас ровно так же, как отвечал десять тысяч раз до.

– И я не хочу, чтобы Люба приходила к тебе под одеяло. Это неприлично и некрасиво.

– Она привыкла.

– Привыкла спать с тобой в полуголом виде?

– Когда мы остались одни, я утешал ее, успокаивал, брал к себе. Мы были нужны только друг другу.

– Но сейчас-то не так?

– А кому Любка нужна сейчас, кроме меня?

– Найдет кого-нибудь.

– Да видела ты, как она находит.

– Ты так оправдываешься, словно тебе хочется, чтобы она приходила. Ну, возьми ее с вечера третьей в кровать, – сказала Оля. – Почему бы и нет? Пожалей бедную девочку тридцати лет.

– Тридцати двух.

Оля замолчала. Стас купил два пломбира с лотка, чтобы у них появился повод замолчать. Расправившись с мороженым, Стас принялся грызть палочку и грыз, пока не размочалил ее в мелкую слюнявую щепу. Они дошли до пруда, Стас уселся на скамейку, выкинул палочку в мусорку и закрыл уставшие глаза. Оля прижалась к нему. Она была очень отходчивой – еще один серебряник в копилку комфортного никак.

– Давай не поедем домой сразу.

– Давай.

– Может, кофе возьмем? Вина? У меня завтра выставка, поеду к одиннадцати, – проворковала Оля.

– Что у вас тут в округе есть?

– Гастротека какая-то. Странное слово.

– Почти как траттория или крафт-паб.

– И почему они не пишут по-русски.

Стас пожал плечами. Оля отпустила его и полезла в сумочку. Стас слышал, как она шуршит своими нехитрыми сокровищами. Достала телефон, пискнула, снимая его с блока – к этим звукам Стас за год жизни с Олей успел привыкнуть и даже полюбить. Одному хуже, в любом случае.

– Вот, смотри, совсем рядом, – сказала Оля. Стас с неохотой разлепил глаза. На экране была карта с уже построенным маршрутом.

– И действительно, всего ничего. Пошли.

История была такая:

В магазине напротив работала исключительно склочная продавщица