«Лабиринт бесчеловечности» отодвинулся куда-то далеко, а его автор стал казаться не более чем треском спички, вспыхнувшей в беспросветной литературной ночи. Мало-помалу я забыл о них обоих.

Я перешел на последний курс, мне предстояло писать дипломную работу по литературе: для меня это было как изгнание из писательского рая. Я превратился в нерадивого студента-дипломника, а в скором времени и вовсе оставил благородное поприще академической науки ради другого призвания, столь высокого, сколь и властного – литературы. Меня предостерегали: возможно, тебе так и не удастся стать писателем, возможно, в конце концов ты превратишься в озлобленного, опустошенного, опустившегося неудачника!

– Не исключено, – отвечал я.

– Смотри, ты можешь докатиться до самоубийства!

– Ну да, – отвечал я, – риск есть: но ведь жизнь – это в сущности не более чем дефис между «как» и «никак». И я пытаюсь пройти по этой тоненькой черточке. Она может подломиться под моей тяжестью; ну и пусть, зато я увижу, что там, внизу, еще живо, а что уже мертво.

Затем я послал предостерегавшего куда подальше. В литературе, сказал я ему, успех – дело безнадежное, а ты садись на поезд успеха и вали на нем, куда хочешь.

Я написал небольшой роман, «Анатомия пустоты», и напечатал его у одного малоизвестного издателя. Книга провалилась в продаже (за первые два месяца было продано семьдесят девять экземпляров, включая те, что я купил сам). Тем не менее тысяча сто восемьдесят два человека лайкнули пост, в котором я сообщал о предстоящем выходе романа. Девятьсот девятнадцать оставили комментарии. «Поздравляю!»; «Здорово!»; «Proud of you!»[2]; «Congrats bro!»[3]; «Браво!»; «Придает новые силы!» (а я теряю последние); «Спасибо, брат, гордимся тобой!»; «Скорей бы прочитать, Иншаллах!»; «Когда выйдет?» (хотя в посте была указана дата); «Где достать?»; «Сколько стоит?» (и то и другое опять-таки было указано); «Название интригующее!»; «Ты – пример для всей нашей молодежи!»; «О чем эта книга?» (этот вопрос – воплощение Зла в литературе); «Где заказать?»; «Можно ли найти в формате PDF?» и т. п. Итог: семьдесят девять проданных экземпляров.

Пришлось ждать четыре или пять месяцев, прежде чем на книгу обратили внимание. Один влиятельный журналист, специализирующийся на так называемых франкоязычных литературах, отрецензировал ее в «Монд-Африка», уложившись в тысячу двести знаков (с пробелами). Он с некоторой сдержанностью отозвался о моем стиле, но своей последней фразой поставил на мне пугающий, грозный, пожалуй, даже адский штамп, назвав меня «многообещающей фигурой во франкоязычной литературе Африки». Конечно, это было не так ужасно, как «восходящая звезда», но все же комплимент получился впечатляющий. Понятное дело, этого оказалось достаточно, чтобы привлечь ко мне внимание литературных кругов африканской диаспоры в Париже, которую злые языки – в частности, мой – именовали «гетто». С этого момента, благодаря «Монд-Африка», даже те, кто меня не читал и, вероятно, никогда не прочел бы, знали, что я – очередной многообещающий молодой автор. На литературных фестивалях, выставках и салонах, куда меня теперь приглашали, я стал непременным участником всевозможных круглых столов под названиями типа «Новые голоса», «Новая смена», «Новое слово» или еще что-то «новое», на деле представлявшим собой давно устаревший литературный хлам. Некоторый шум вокруг моего имени эхом отозвался у меня на родине, в Сенегале: мной стали интересоваться, поскольку я вызвал интерес в Париже. С этого момента «Анатомию пустоты» принялись обсуждать (не всегда успев прочитать).

Несмотря на все это, роман вызвал у меня чувство неудовлетворенности. Вскоре я стал стыдиться «Анатомии пустоты» – написанной мной по причинам, о которых я расскажу позже – и, чтобы очиститься от нее или навсегда оставить ее в прошлом, я начал мечтать о другом романе, масштабном и определяющем. Оставалось только его написать.

IV

Таким образом, спустя месяц после того как я принял это решение – написать главную книгу моей жизни, июльской ночью, так и не сумев придумать первую фразу, я выбежал на парижскую улицу и побрел наугад, надеясь на чудо. И чудо произошло: взглянув в окно бара, я узнал в одной из посетительниц Марем Сигу Д., сенегальскую писательницу лет около шестидесяти; поскольку выход каждой ее книги сопровождался скандалом, некоторые стали смотреть на нее как на зловещую пифию, колдунью или даже вампира. А в моих глазах она была ангелом, темным ангелом сенегальской литературы, без которого эта последняя превратилась бы в убийственно скучную клоаку, где, подобно фекалиям, плавают книги, начинающиеся с описания «солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву» или обязательной неземной красавицы «с выступающими скулами», «орлиным» (вариант: «слегка приплюснутым») носом, «выпуклым» (или «чистым») лбом. Сига Д. спасала новейшую сенегальскую литературу от сползания в стоячее болото штампов и пустых фраз, безжизненных, как гнилые зубы. Она уехала из Сенегала, чтобы вдали от родины написать книгу, нарушавшую приличия только одним – своей исключительной честностью. Это сделало ее культовым автором, а также героиней нескольких судебных процессов, на которые она всегда являлась без адвокатов. Она часто проигрывала, но утверждала: то, что я имею сказать, – здесь, в моей жизни, поэтому я продолжу писать, и мне начхать с высокого дерева на ваши жалкие нападки.

Итак, я увидел в баре Сигу Д. Вошел и сел за столик недалеко от нее. Кроме нас, в зале было всего трое или четверо посетителей. Остальные устроились на террасе, где было прохладнее. Сига Д. была за столиком одна. Она напоминала львицу, залегшую в высокой траве, подстерегающую добычу и взглядом своих желтых глаз разрывающую саванну в лохмотья. Ее холодный вид настолько контрастировал с обжигающей страстностью ее произведений, что воспоминание о них – о великолепных, полных драматизма страницах, о страницах из кремня и алмаза – заставило меня на мгновение усомниться, действительно ли их написала эта сидевшая сейчас передо мной бесстрастная женщина?

В это самое мгновение Сига Д. подняла руку, чтобы завернуть широкий рукав просторного одеяния, края выреза разошлись, и я увидел ее груди. Они показались всего на пару секунд, словно в конце туннеля – или коридора, в котором томится желание. Сига Д. посвятила им незабываемые страницы, строки, достойные самой волнующей антологии эротических текстов. Короче, передо мной был бюст, вошедший в историю литературы. Многим читателям довелось мысленно созерцать его; и нередко в процессе созерцания у них возникали самые что ни на есть реалистичные фантазии. Я пробудил мои собственные, но тут рука опустилась, и грудь исчезла из поля зрения.

Собрав волю в кулак и допив бокал до дна, я подошел к столику, за которым сидела Сига Д. Я представился: «Диеган Латир Файе», сказал, что восхищаюсь ее творчеством и безмерно рад ее видеть, что меня завораживает ее личность,