В день нашего разрыва у меня пробило колесо на Кэмелбэк-роуд, и я позвонила ему, попросила помочь. Он приехал, заглянул в багажник и сказал: «Но у тебя же нет запаски». «Нет», – сказала я. Был поздний воскресный вечер, и все мастерские в городе уже закрылись, так что пришлось обращаться в американскую автомобильную ассоциацию. Пока ждали, я разнервничалась и разозлилась. Сама не знаю с чего. Я вдруг увидела его другим: глупым, с рыхлым брюшком и слабым подбородком. Все округлилось. Он сидел и то цыкал зубом, то тихонько посвистывал. Бывают такие моменты, когда смотришь на человека, которого долго любил, и видишь, что в нем все не то. Все абсолютно не так, как надо. Смотришь и не можешь поверить, что пленялась им.

– Я не чувствую себя счастливой, – сказала я.

– Я бы тоже предпочел оказаться где-нибудь в другом месте, – сказал он.

– Серьезно. Думаю, нам нужно поговорить. О нас.

– Сейчас?

Я смотрела на него – такой довольный собой, располневший, с подбородком, тонущим в мясном суфле шеи. Этот подбородок напоминал второй рот, и я представила, что он-то, этот второй рот, и говорит. И что он говорит?

Покорми меня. Мне насрать, привлекательный я или нет. Мне это ни к чему. У меня есть варианты.

Это то, что он говорил всем своим видом. Каждую мою попытку поднять тему брака или даже предложение съехаться и жить вместе он встречал нервным смешком, заявлял, что я ведь и сама этого не хотела. Тот симпатичный, с точеными чертами незнакомец, которого я встретила на какой-то вечеринке, исчез, превратился в медвежонка, которого я узнала и полюбила и который превратился в еще одного незнакомца. Вот вам физическая манифестация времени и потворства себе, приведших к тому, что и незнакомец, и медвежонок почти что исчезли. Я взбесилась. Как это ему насрать? Какая роскошь, позволительная мужчине. Роскошь человека, взирающего на чинимые временем разрушения и изрекающего «А?». Вот тогда я и сказала то, что сказала:

– Может быть, нам стоит просто расстаться.

Едва произнеся это, я поняла, что промахнулась, что угроза оказалась пустышкой. То есть пустышкой в моем представлении – на самом деле она сработала на один процент. Может быть, на двадцать два процента. Вот эти двадцать два процента и отдавались теперь. Я рассчитывала всего лишь продырявить эту томительную, давящую вечернюю скуку, ожидание спасения. Я хотела драмы, пусть только для того лишь, чтобы прервать ничтожность каких-то поломок, тяготу необходимости жить в этом мире, зависеть от вещей, зависеть от других, ожидания помощи в компании с говорящим подбородком. Я хотела заставить его попытаться остановить меня, вмешаться. Может быть, хотела немножко его уколоть. И больше всего я хотела услышать «нет». Но он не сказал «нет». Никоим образом. Он посмотрел на меня, вздохнул и спокойно сказал:

– Думаю, может быть, ты права. – И тут все подбородки исчезли, и я увидела сильные плечи и глубокие синие глаза. Сколько раз, когда мы трахались и его живот подпрыгивал на мне, я старалась смотреть в глаза – вызывая то притяжение, что возникло, когда мы только встретились. Теперь вдруг я только это и видела.

– По крайней мере, – добавил Джейми, – мы могли бы попробовать расстаться на какое-то время.

Вот так мои слова произвели эффект, противоположный задуманному. Или, может быть, не совсем противоположный. Взяв наживку, но помчавшись с ней в совершенно неожиданном направлении, Джейми определенно ткнул булавкой в мою скуку и раздражение. Страх – по-своему сильный интоксикант. Это вам подтвердит любой, кто подсел на адреналин. Рискнув в данном случае, я одним предложением, несколькими раздраженными словами усложнила свою позицию.

Теперь инициатива и контроль за ситуацией перешли к нему. Джейми мог делать со мной все, что хотел.

Я решила, что единственный способ вернуть утраченное – продолжить в том же духе. Не паниковать, сыграть спокойно и рассудительно. Я подумала, что единственный способ все восстановить – это продолжить.

– О’кей. Если ты так хочешь.

Джейми заявил, что нет, он так не хочет, но не представляет, что делать, и чувствует, что уже давно не может удовлетворить меня в наших отношениях.

– Удовлетворить меня или себя?

– Ну, может, понемножку того и другого.

Потом приехал парень из ААА, и Джейми взялся объяснять, в чем дело. Я слышала, что они говорят, но вникнуть в суть не могла, поскольку обдумывала случившееся. Наверно, надо было держать рот на замке. С другой стороны, я чувствовала, что осталась верной себе. Вот только которой себе? Той себе, которая хотела немножко все встряхнуть, чтобы получить свою долю внимания и обожания? Той себе, которой требовалось встряхнуться, потому что боль от жизни в материальном теле так охренительно притупилась? Какой-то высшей себе, которая изрекла, что он не хорош для меня? Тем двадцати двум процентам меня, которые оказались полной задницей?

– Давай-ка хорошенько это обдумаем, – сказал Джейми после того, как они поставили запаску. – Спешить нам некуда, никто нас не гонит.

– Обдумаем вместе или порознь? – спросила я.

Вместе или порознь – для нас это всегда был большой вопрос. Джейми хотел, чтобы мы бывали вместе не больше двух ночей в неделю. Я проталкивала четыре, и когда оставалась в квартире одна, мне так недоставало его объятий. Я всячески намекала на то, что располагаю свободным временем. Я напивалась белым вином и напрашивалась, умоляла, делала все, чтобы только чувствовать себя желанной, знать, что меня всегда примут. То была потребность, стоявшая на отсутствии потребности. Поэтому я была за больше «вместе». Но когда я оставалась с ним, близость никогда не получалась такой, какой мне хотелось. В его присутствии я задыхалась. Когда он не отталкивал меня, близость отвращала.

– Наверно, сегодня будет лучше побыть врозь. А еще завтра и во вторник. Может быть, неделю? У меня куча работы, и хорошо бы попробовать сейчас, оценить, посмотреть, как оно пойдет.

– Конечно, – сказала я, хотя и испугалась.

Он поцеловал меня в лоб.

– Люблю тебя.

– Да, о’кей.

– Ох, ну не надо, Люси. – Он вылез из моей машины и захлопнул дверцу.

– Извини! – Мой голос потащился за ним следом.

Я позвонила ему тем же вечером.

– Так мы ведь не разошлись по-настоящему?

– Думаю, мысль правильная, – сказал Джейми. – Знаю, тему подняла ты, но мне такой вариант действительно нравится.

– И что это значит? На сколько мы расстаемся? Это же временно, да, а потом мы снова будем вместе, так?

– Давай не торопиться, потихоньку, полегоньку…

Я попыталась и не смогла представить его таким, каким видела днем: грузноватым, не способным решить мою проблему, закрытым. Теперь он был тем же, что в начале нашего знакомства: с крепким, решительным подбородком, сдержанным, вроде тех красавчиков, что носят гортекс. Я снова видела его как отдельную личность, не приставку ко мне или нечто, что приходится умасливать или терпеть, но как самостоятельное существо – с чувством юмора, настоящего мужчину, что бы это ни значило. Увидев, что потеряла, почувствовав тяжесть потери, я опустилась на кровать. Губы съехали уголками вниз, в животе что-то перевернулось. К глазам подступили слезы. Я не плакала уже несколько лет и чувствовала, что если дам слабину, то уже не остановлюсь, пока не выплачусь досуха. Я боялась, что со слезами из меня выйдет что-то еще, что увижу не только я сама, но и другие. Я боялась, что чувства съедят меня заживо. Чувства – роскошь для молодых или тех, кто покрепче меня, кому легче быть человеком. Лить слезы было слишком поздно. Оставалось только двигаться дальше по той же дорожке, вопреки раздражающему оптимизму жизни. Спрашивать, куда иду и то ли это место, куда я на самом деле хочу, не полагалось. Не полагалось даже спрашивать, иду ли я вообще куда-то. Я и не спрашивала, а только всхлипывала.