— Так, по рассказам мамы, — продолжала она, — в один из вечеров после спектакля, к ней в гримерку зашел театральный художник Лев Бакст, который в то время художественно оформлял постановки и пригласил ее на кофе в соседнем кафе. Мама была тогда удивлена этому приглашению, так как рядовых артисток балета, люди такого ранга редко когда приглашали. Они зашли в кафе, где их ждал худощавый человек, которого Бакст представил как своего знакомого тоже художника по имени Амадео Модильяни. Поскольку тот художник не говорил по-русски, то переводил с французского — Бакст.

Модильяни рассказал, что он присутствовал на нескольких балетных спектаклях и ему очень понравились две танцовщицы Анна Павлова и Ольга Лаевская. Он хотел бы написать портреты этих балерин. Однако Павлова вообще неприступна и отказалась даже встретиться, поэтому он попросил маму попозировать ему, уж очень хотел он написать ее портрет. Мама тогда ему отказала, ее шокировал неопрятный вид этого Модильяни и винный перегар из его рта. Если бы не уважаемый художник Бакст, она бы никогда не обратила внимания на этого неряху. Однако, этот итальянец оказался настырным и уже на следующий день после спектакля сам пришел в гримерку с букетом цветов. Он жестом пригласил ее выйти в коридор и когда она вышла, то увидела улыбающегося Бакста.

Одним словом, почти неделю после спектакля в репетиционном зале по вечерам она позировала этому итальянцу. Где-то, через месяц, по завершении спектаклей во Франции, Лев Бакст пригласил маму посетить выставку художников. Когда они пришли туда, их встретил улыбающийся Модильяни с какой-то моложавой женщиной с горбинкой на носу. Он пытался ее представить, но она на чисто русском языке поздоровалась и сказала, что она русская и зовут ее Анна Ахматова. И еще она сказала, что Амадео написал и ее портрет, который также находится на его стенде. Бакст в свою очередь представил ей мою маму, ну и, конечно, самого себя. Они все вместе подошли к стенду, где висели картины Модильяни и, как рассказывала мама, на самом видном месте в центре находился большой портрет Ахматовой. Ей тогда понравилась эта картина, которая выделялась утонченностью линий и особенно, на ее взгляд, очень четко был прописан ее горбатенький нос. В конце стенда висели две небольшие картины, в которых мама узнала себя и ей было необыкновенно приятно от того, что ее образ был на этой выставке наравне с портретами других уважаемых лиц того времени. Маме очень понравились эти картины, да и Бакст выразил свое восхищение. Тогда Модильяни неожиданно снял со стенда одну из них, на которой мама в балетном трико стоит у станка и отдал ее ей, при этом что-то сказал по-французски. Бакст перевел, что итальянец дарит маме картину на память, подчеркнув при этом, что в этом весь Модильяни, как ему захочется, так он и делает: пишет того кто понравился и не задумываясь дарит свои шедевры. Мама поблагодарила его за такой царский подарок и они расстались, так как ей необходимо было присутствовать на заключительном сборе труппы.

— Таким образом, картина оказалась у мамы, — проговорила Нина Николаевна, — сначала она висела в нашей маленькой квартирке на Плющихе, а когда я несколько лет назад поменяла ее на эту кооперативную, перекочевала на стенку новой квартиры.

— Понятно, — сказал Кудрин, — а что Вы можете сказать о брошке?

— Брошку-балеринку, как ее звала мама, ей подарил один из поклонников также во время гастролей по Франции, — ответила Ермолаева. По ее словам, в тот год русский балет произвел фурор среди искушенной французской публики и, почти после каждого спектакля, масса мужчин пыталась познакомиться с балеринами и подарить им цветы и сувениры. Одним из таких сувениров и была брошка-балеринка. Мама однажды вскользь сказала, что эту брошку ей подарил один из мастеров парижского ювелирного дома «Ван Клиф». Брошь действительно уникальна: на серебряной основе изображена балерина, а вокруг нее обрамление из трех маленьких бриллиантиков.

— А какова приблизительно ее стоимость? — спросил Кудрин.

— Я не знаю, — ответила Нина Николаевна, — мы с мамой никогда ее не оценивали, ни к чему было.

— А нет ли случайно у Вас каких-нибудь фотографий, где можно увидеть картину и брошь? — тихо спросил Женя.

— Ну, насчет брошки точно нет, а вот картина, по-моему, есть на домашних фотографиях, — сказала хозяйка квартиры и стала искать что-то на кухонном стеллаже.

В этот момент на кухню вошли участковый инспектор и эксперт-криминалист.

— Протокол осмотра места происшествия я составил, понятых отпустил, а сейчас опрошу других соседей, может кто-то что-нибудь видел, — сказал Рыбин и вышел из квартиры.

— Я тоже закончил свою работу, — сказал эксперт-криминалист, — чужих следов на замке и в комнате я не обнаружил, отпечатки пальцев везде одни и те же и скорее всего, принадлежат хозяйке квартиры. Но есть маленький нюанс, — хитро улыбнувшись, проговорил он и показал клочок бумажки, на которой был виден номер и слово «…ателье».

— Она лежала на полу комнаты под сервантом, — сказал он. И еще эксперт обнаружил там же круглую небольшую пуговицу белого цвета с темной окантовкой. Женя и хозяйка квартиры внимательно посмотрели на нее, так как она была хорошо видна на ладони эксперта, одетые в темные резиновые перчатки.

— Это не моя пуговица, — с уверенностью сказала Нина Николаевна — похоже, она могла принадлежать мужской рубашке, так как женщина вряд ли стала бы носить блузку с такой отвратительной вещью. Кстати, в ателье я не хожу, потому что покупаю себе обновы в командировках.

Кудрин взял у эксперта-криминалиста обрывок квитанции и положил к себе в папку, а пуговицу Родин спрятал в свой чемоданчик.

— Придется искать человека, который был в ателье и что-то себе шил, а также хозяина этой пуговицы, — тихо проговорил Кудрин.

— Я поеду на работу, а экспертное заключение вышлю с оказией через дежурного по райотделу, — сказал эксперт и также вышел из квартиры.

— Продолжим, Нина Николаевна, — проговорил Женя и снова уселся на свой стул.

Ермолаева вынула из альбома фотографию, на которой они вместе с другой женщиной были запечатлены в ее комнате, а слева от них была отчетливо видна картина балерины, висевшая на стене.

— Кто эта женщина? — спросил Кудрин.

— Это Паула Порелли, моя знакомая из симфонического оркестра театра «Ла Скала» в Милане, — ответила она, — в позапрошлом году наш театр гастролировал в Италии и мы там познакомились. А весной, прошлого года, итальянский театр был на гастролях в Москве и я пригласила ее к себе в гости. Она пришла со своей подругой — скрипачкой из их оркестра, которая и сфотографировала нас с Паулой. А зимой уже этого года, когда мы снова были в Милане, она и подарила мне эту фотографию.

— А можно я у Вас на некоторое время возьму ее? — спросил Женя.

— Ну, если это очень надо, то берите, но с отдачей, — сказала она.

— А может быть есть все-таки фотография брошки? — переспросил еще раз Кудрин.

— Нет, — повторила Ермолаева, — но я могу ее нарисовать.