этого они долги не ссорились. А потом Элину и не в чем было упрекнуть. С того дня она словно повзрослела. Избалованная девочка постепенно менялась. Она старалась работать изо всех своих силенок. И училась быть бережливой хозяйкой, хотя это было совсем не в ее натуре и этому ее никто не учил. Но она поняла, что жизнь не будет делать им подарков.

II

Прошел год, а Элина все не беременела. Вот уже и в деревне стали поговаривать об этом. Родные тоже начали 6eспокоиться. И когда наконец новая жизнь заявила о себе со всей несомненностью, радостная весть эта была встречена со вздохом облегчения. В той среде бездетность считалась чуть ли не позором. Особенно страдало при этом самолюбие Аксели. Больших усилий стоило ему заставить себя смеяться над шуточками Отто:

— Не позвать ли на помощь Распутина? Этот парень обеспечивал наследниками иные дома — чуть побольше и поважнее, чем Коскела.

В 1911 году родился сын. Хороший, нормальный ребенок, он весил килограмма три с половиной. Элина боялась родов, и, видно, не зря: для нее это оказалось тяжелым испытанием. Целые сутки не проявляла она никакого интереса к ребенку. Акушерка сказала, что это от слабости. Аксели просидел всю ночь у ее постели, терзаясь угрызениями совести. Он вспомнил, как однажды весной Элина, разбрасывая на поле навоз, вдруг сомлела и чуть не упала в обморок. Правда, он посылал ее домой, но, помнится, не очень настойчиво. Хрупкость Элины, неприспособленность к тяжелому труду вызывали в нем раздражение.

Когда Элина стала приходить в себя и ее безжизненные глаза засветились слабым светом, Аксели от радости начал неловко шутить. Он не знал, как угодить Элине, чем ей помочь, был необычайно заботлив. Алма пестовала младенца, уверяя, что он похож на нее: у него такая же ямочка на подбородке.

Впервые взяв на руки спеленатого сына, Аксели воскликнул, расплывшись в улыбке:

— Ну-ка, дед, погляди!

Юсси смотрел на мальчика издали; он побаивался маленьких детей. Окрепнув немного, Элина однажды с улыбкой протянула ему ребенка:

— Хотите, дедушка, взять мальчика на руки?

Юсси отказался почти с испугом:

— Я не возьму... я не возьму...

Рождение сына помогло Аксели легче перенести горькие разочарования, связанные с пересмотром закона о земельной аренде. Когда встал вопрос об окончательном утверждении этого закона, сохранявшего силу лишь до шестнадцатого года, его вообще провалили. Землевладельцы, видите ли, считали закон слишком выгодным для торппарей и не допустили его утверждения. Всякий раз, когда малыша называли «молодым хозяином Коскела», Аксели мрачнел и умолкал. Однажды, не выдержав, он с горечью сказал:

— Пройдет три года, и в Коскела вообще не будет хозяина ни молодого, ни старого.

Аксели снова начал горячо интересоваться политикой, к которой охладел было после женитьбы. На работах в пасторате он зачастую резко говорил о господах, что какими-то путями доходило до их ушей. Отношения становились нее более натянутыми. Сам Аксели усугублял трудности. Он не умел притворяться, у него не было сил хотя бы изобразить покорность. Господа, конечно, видели в нем эту неукротимость, и со своей стороны держались с подчеркнутым высокомерием.

— Как он не похож на своего отца! — вздыхая, говорил пастор.

Покорный, робкий Юсси теперь и в самом деле был их идеалом. Сын же постепенно становился для них каким-то кошмаром.

Его внешняя корректность отнюдь не могла скрыть так и сквозившей за нею непримиримой враждебности. Во всяком случае, о торппе и о земельно-арендном законе никто не заводил и речи, потому что существующие контракты закон пока ни расторгать, ни изменять не разрешал, а значит, и говорить было не о чем. Эти натянутые отношения содействовали тому, что и пастор и пасторша а торппарском вопросе постепенно склонялись к самым реакционным взглядам. Рассуждая, так сказать, принципиально, они едва ли сами сознавали, насколько сильно влияет на них мрачная угрюмость Аксели.

С огорчением отказались они от маленьких подарков, которые гак любили делать раньше. Дать к рождеству двадцать марок теперь уже не доставляло им того удовольствия, как прежде бывало, когда их милость принимали г покорнейшей благодарностью. Чувствуя себя обиженными, они и вовсе перестали дарить. И, в то же время, они как бы демонстративно подчеркивали свое доброжелательное отношение к старикам Коскела. Стоило Алме или Юсси показаться в пасторате, их тотчас приглашали в дом и угощали на кухне чашечкой кофе. И либо пастор, либо пасторша — а то так даже и оба — садились с ними за стол и любезно беседовали. После таких посещений Юсси и Алма редко возвращались домой без какого-нибудь свертка.

Крестили мальчика в пасторате — в обстановке полной официальности. Отнюдь не могла улучшить общего настроения и слава Янне, приглашенного в крестные отцы. После Хеллберга он был для приходских властей самым ненавистным человеком, хотя все знали, что он как социалист занимает более умеренную позицию, чем Хеллберг и многие другие. Раздражение господ объяснялось прежде всего тем, что Янне помешал им завладеть кооперативом. Буржуазное меньшинство пыталось подчинить кооператив своему контролю, используя вопрос о кредите. Но Янне раздобыл денег. Борьба шла острая, и положение было настолько серьезно, что Янне должен был хоть из-под земли, и собрать недостававшую сумму в течение одного дня. И он набрал денег, взаймы у бедняков, заставив их выложить последние медяки. А утром, перед самым открытием банка, привлекая всеобщее внимание, он продал на церковной горе свои велосипед и пальто. Вот этот-то жест особенно возмутил хозяев. К тому же Янне много раз выступал на суде ходатаем по делам о сгонах торппарей и вскоре стал таким докой, что хозяевам вообще не удавалось избавиться судом от неугодных торппарей.

— Этакого крючкотвора и свет не видал.

Вообще Янне и Санни, как жители села, пользовались известностью, потому Аксели и пригласил их в кумовья. Правда, Янне уже почти перестал знаться с родными. Да, надо сказать, он и раньше-то не отличался теплотой родственных чувств. Теперь же сказывалось и влияние Санни, которую никто в Кививуори не любил, за исключением Анны. Даже у Элины былое девичье восхищение невесткой сменилось едва скрываемой неприязнью к ней.

Единственными гостями на крестинах были Кививуори. Внука Йоханнеса Вильхельма нарекли именем Вилхо Йоханнес. Младенец мирно спал в колыбельке в углу избы, гудевшей от разговоров и полной табачного дыма. Настроение взрослых не было безоблачным. Элина немного дулась. Янне, едва взглянув на малыша, которого она показала ему, равнодушно сказал:

— Все на месте. Глаза и прочее.

Элина немного