Затем, разумеется, хватается за мое запястье, потому что видит, как вдоль всего предплечья наливаются лиловым синяки.

Я ожидаю каких-то материнских слов, жду, что она покудахчет вокруг меня встревоженной наседкой минут пять и побежит на кухню за льдом и мокрым полотенцем, хотя ничего хуже синяков со мной никогда не приключалось. Но на сей раз она ведет себя иначе. Может, потому, что поздно, а она устала. А может, потому, что спустя три года она наконец начинает понимать, что завязывать я не собираюсь.

– Дай мне его, – говорит она, и я отдаю, потому что уже смыл большую часть черноты.

Она берет его и уходит. Я знаю, она пошла делать то, что делает каждый раз, – то есть прокипятить клинок, а потом воткнуть его в большой горшок с солью, в котором он будет выставлен на лунный свет в течение трех ночей. Затем она вынет его, натрет коричным маслом и скажет, что он как новенький.

То же самое она делала для папы. Он приходил домой, прикончив очередное умертвие, она целовала его в щеку и забирала атам так же обыденно, как любая другая жена берет мужнин портфель. Мы с ним имели обыкновение, скрестив руки на груди, таращиться на клинок, пока тот торчал в горшке с солью, давая друг другу понять, что оба считаем это смехотворным. Мне всегда казалось, что мама просто тешит свою фантазию. Словно наш нож – Экскалибур в камне.

Но папа позволял ей это делать. Он знал, во что ввязывается, когда познакомился и женился на ней, хорошенькой викканке с темно-рыжей гривой и гирляндой из белых цветов на шее. Он тогда соврал в ответ и сказал, что он тоже викканин, за неимением лучшего слова. Но на самом деле папа ни во что особенно не вдавался.

Он просто любил легенды. Любил хорошо рассказанную историю, сказки, от которых мир казался круче, чем он был на самом деле. Он обожал греческую мифологию – вот откуда у меня такое имя.

Они сошлись на компромиссе, потому что мама любила Шекспира, и в итоге меня назвали Тезеем Кассио. Тезеем – в честь убийцы Минотавра, а Кассио – в честь обреченного лейтенанта Отелло. По-моему, имечко дурацкое донельзя. Тезей Кассио Лоувуд. Все зовут меня просто Кас. Полагаю, мне следует радоваться – скандинавскую мифологию папа тоже любил, и я вполне мог оказаться Тором, что было бы по определению невыносимо.

Выдыхаю и гляжусь в зеркало. Никаких следов ни на лице, ни на парадной серой сорочке, в точности как на внутренней обивке «Ралли спорт» (хвала богам). Видок у меня комичный. Брюки, сорочка, словно я на важное свидание собрался: ведь машину у мистера Дина я попросил якобы именно для этого. Когда я сегодня вечером уходил из дома, волосы у меня были зачесаны назад и даже слегка смазаны гелем, но теперь, после этой чертовой возни, свисают на лоб темными сосульками.

– Ложись-ка ты поскорее спать, милый. Поздно, а нам еще паковаться и паковаться.

С ножом мама разобралась. Она снова всплыла наверх и прислонилась к дверному косяку, а ее черный кот вьется у нее вокруг лодыжек, словно скучающая аквариумная рыбка вокруг пластмассового замка.

– Просто хочу слазить в душ, – говорю я.

Она вздыхает и отворачивается.

– Ты ведь с ним управился? – добавляет она через плечо, словно спохватившись.

– Да. Управился.

Она улыбается мне. Улыбка грустная и тоскливая.

– На сей раз впритык. Ты думал, что разберешься с ним до конца июля, а уже август.

– Он оказался более упрямой дичью, – говорю я, стягивая с полки полотенце.

Не думаю, что она скажет что-то еще, но она останавливается и оборачивается:

– А ты бы остался здесь, если б не поймал его? Отодвинул бы ее?

Я думаю всего пару секунд, просто естественная пауза в разговоре, потому что знаю ответ еще до того, как она закончила вопрос:

– Нет.

И когда мама уходит, я бросаю бомбу:

– Э, можно мне занять немного налички на новые покрышки?

– Тезей Кассио, – стонет она, и я морщусь, но ее усталый вздох говорит мне, что утром все будет в порядке.

Мы направляемся в Тандер-Бей, это в провинции Онтарио. Я еду туда убить ее. Анну. Анну Корлов. Анну-в-Алом.

– А эта тебя зацепила, Кас, – говорит мама, сидя за рулем арендованного фургончика. Я все твержу ей, что надо нам купить собственный грузовичок для переездов, а не искать каждый раз наемную машину. Видят боги, мы достаточно часто переезжаем следом за привидениями.

– С чего ты взяла? – спрашиваю я, а она кивает на мои руки.

Я и не сознавал, что постукиваю по своему кожаному рюкзаку, где лежит папин атам. Сознательным усилием не убираю его. Просто продолжаю стучать, словно это не важно, словно она ищет глубинный смысл там, где его нет.

– Питера Карвера я убил в четырнадцать лет, мам. С тех пор я этим и занимаюсь. Меня ничто уже сильно не удивляет.

У нее делается напряженное лицо.

– Не говори так. Ты не «убил» Питера Карвера. Питер Карвер на тебя напал, и он был уже мертв.

Меня порой восхищает мамина способность переворачивать все с ног на голову, просто подобрав правильные слова. Если ее магазинчик оккультных товаров когда-нибудь прогорит, она может с успехом податься в брэндинг.

Питер Карвер напал на меня, говорит она. Ага. Напал. Только после того как я вломился в брошенный дом семейки Карверов. Это было мое первое задание. Я взялся за него без маминого разрешения, и это еще мягко сказано. Я пошел на него вопреки маминым протестующим воплям, и мне пришлось взломать окно в собственной спальне, чтобы выбраться из дома. Но я сделал это. Я взял отцовский нож и отправился туда. Я ждал до двух часов ночи в той самой комнате, где Питер Карвер застрелил свою жену из 0.44-го калибра, а потом повесился на собственном ремне в чулане. Я ждал в той самой комнате, где его призрак спустя два года убил агента по недвижимости, пытавшегося продать дом, а еще через год – оценщика.

Думая об этом сейчас, я вспоминаю, как у меня тряслись руки и крутило живот. Вспоминаю отчаянное стремление сделать это, сделать то, что мне полагалось делать, как делал отец. Когда призраки наконец показались (да, призраки, во множественном числе, – оказывается, Питер с женой помирились, найдя общий интерес в убийствах), я, по-моему, едва не сомлел. Один выплыл из чулана, и шея у него была такая синяя и выгнутая, что, казалось, голова лежит на боку, а вторая начала просачиваться сквозь половицы словно в пущенной задом наперед рекламе бумажных полотенец. Должен с гордостью сказать: она едва выбралась из паркета. Инстинкт взял верх над рассудком, и я заколотил ее обратно, она и рыпнуться не успела. Однако, пока я вытаскивал нож из дерева, покрытого засохшими пятнами, некогда являвшимися его женой, Карвер ухватил меня за обе ноги. Он чуть не выкинул меня в окно, пока я лихорадочно нащупывал атам, пища как котенок. Пырнул я его едва ли не случайно. Нож как бы воткнулся в него, пока он обматывал конец своей веревки вокруг моей шеи и вертел меня кругом. Маме я этого никогда не рассказывал.