Иисусе сладчайший! Даже после проистечения стольких лет старая служанка Хильдегунда рассказывала обо всем этом своей воспитаннице только тайком – вот как неистовый барон Теодульф, томящийся в сарацинском плену, был ей страшен даже в отдалении.

Благородный граф Гийом страстно полюбил прекрасную Соремонду, стал петь о ней и слагать о ней песни, и вдохновленная его страстной любовью Соремонда, веселая и прекрасная, ответила графу взаимностью. Конечно, барону Теодульфу донесли о нечестивых деяниях. Приказав всячески стеречь собственную супругу, он специально встретил в уединенном месте благородного графа Гийома и убил его. А убив, приказал вырвать из его груди сердце и доставить в свой замок. То любящее сердце жестокий барон Теодульф отдал поварам, велев приготовить его с перцем и подать его на обед супруге. И когда супруга съела поставленное перед нею кушанье, барон Теодульф спросил: «Знаете ли вы, что вы сейчас съели?»

Супруга ответила, что не знает, кроме того, что съеденное было очень вкусно.

Тогда барон Теодульф весело и открыто объявил супруге, что кушанье, столь понравившееся ей, было приготовлено из сердца некоего известного ей графа Гийома, а чтобы убедить в том прекрасную Соремонду, он приказал показать ей отрезанную голову графа. Увидев эту голову, прекрасная Соремонда, давшая жизнь Амансульте, лишилась чувств. А когда пришла в себя, то сказала так: «Мессир, вы, конечно, дали мне столь прекрасное кушанье только для того, чтобы я никогда больше не ела ничего другого».

Услышав это, разгневанный барон Теодульф бросился на супругу с кинжалом, но прекрасная Соремонда подбежала к окну и выбросилась с донжона.

Старая Хильдегунда, рассказывая такое Амансульте, пугливо оборачивалась в сторону ночи, царящей за окнами замка. В колеблющемся свете свечей неясные тени сумрачно бегали по каменным стенам. Ганелон, нечаянно оказавшись за чуть приоткрытой дверью, с ужасом прислушивался к словам старой служанки.

Он действительно был в ужасе. Он по-настоящему боялся.

Но юная Амансульта только кивала. Ее занимало совсем другое.

Она думала не о своей несчастной и прекрасной матери Соремонде, которую почти не помнила, нет, она думала о своем ужасном отце.

– Старый Салах-сарацин, – произносила она, безжалостно перебивая старую Хильдегунду, – говорит, что святые паломники в Палестине, заняв некий город и убив его жителей, на некоторое время бросают в песках тела убитых неверных. Через месяц или два можно вернуться в указанные места и без труда собрать в песках между костей скелетов золото и драгоценные камни, которые неверные пытались утаить, проглотив их…

Старая Хильдегунда клала крест на сухую грудь. Старую Хильдегунду очень пугало то, что семнадцатилетняя девица думает не о матери своей, несчастной Соремонде, а об отце – жестоком бароне.

Ведьма, шептал про себя Ганелон, тайно следуя по узкой тропинке.

Светлые длинные волосы Амансульты нежны и шелковисты, они красиво вьются на висках, грудь высока, но в светлых глазах отсвечивает лед, как в темном погребе, а под левой грудью, говорят, есть отметка дьявола – темное пятно в виде лягушачьей лапки.

Перивлепт. Восхитительная!

Но ведьма, ведьма! Истинно ведьма.

Он, Ганелон, по приказу Амансульты обязан посещать некоего ученого клирика.

Он обязан учиться всему, чему может его научить этот ученый клирик, потому что ему, юному Ганелону, положено помогать монаху Викентию. Но Ганелон, презрев желания госпожи, тайно карабкается за нею по горной тропе, потому что так приказал ему брат Одо. «Стань тенью своей госпожи, Ганелон, душа твоей госпожи в опасности, – так приказал Ганелону тайный брат Одо. – Стань тенью своей госпожи, везде следуй за нею, приглядывайся к поступкам, заглядывай в книги. Стань ушами, слышащими каждое слово нечестивого монаха Викентия из Барре, стань глазами, замечающими все, что происходит в нечистом замке Процинта. Помоги своей юной госпоже, не дай нечестивому дьяволу похитить живую душу. Ведьмы ужасны, Ганелон. Там, где рассеют они порошок из растертых костей мертвеца, замешанный на пене, упавшей с губ белой жабы, там грядет неурожай, там цветущее поле покрывается червями, змеями, сусликами. Не допусти торжества злых сил, Ганелон, спаси свою госпожу. Ведь ты призван. И ты предан общему делу. Ведь ты – Моньо, простой монашек. Такие, как ты, и есть спасители мира. Ты агнус деи – агнец божий, искупающий грехи мира».

Ганелон упорно карабкался по узкой тропе.

Он знал, что ученый клирик терпеливо ждет его в замке.

На клирике драная ряса, он с вечно указующим перстом, в его руке пучок розог.

Он, Ганелон, научился составлять простые письма, он знает цифирь и с помощью божьей решает задачи, придуманные ученым клириком. Он может читать то, что видит в латинских книгах, он может разбирать римских и греческих авторов. Старая Хильдегунда уже не раз ловила Ганелона в верхней зале донжона за странным занятием. Считается, что он просто протирает в библиотеке старые телячьи переплеты, но Хильдегунда видела, что Ганелон гораздо больше интересуется тем, что написано в книгах. Он слишком часто заглядывает под переплет. Его рука с тряпкой в руке как бы ласкает крышку книги, но взгляд блуждает по тексту, и, кажется, он что-то там понимает.

К счастью, старая Хильдегунда никому не говорит о своих подозрениях.

Она жалеет Ганелона. В глазах старой служанки прячется жалость. «Бедный Ганелон, бедный Моньо! – Впервые монашком прозвала Ганелона именно Хильдегунда, за его кротость, внушенную ему многими болезнями и жизненными обидами. – Бедный монашек, бедный Моньо. Твоя мать в мучениях умерла, ее убила черная оспа. Твоего отца нет, он жестоко сожжен в собственном доме, а ты сам, бедный Моньо, болен. Заклинаю тебя, не гневи госпожу, не открывай тяжелые переплеты, не заглядывай в книги. Если твоя госпожа увидит это, ей это не понравится».

Так случилось, что когда Ганелону было пять лет, он увидел, как барон Теодульф сжег на костре катара.

Катар значит чистый. Но чистыми они только сами себя называют.

Как всякие еретики, катары намеренно лгут. Их слова, их понятия ложны. Барон Теодульф справедливо называл катаров тряпичниками. Патарии, так он их называл. Тряпичники. Они всегда и были тряпичниками. В лохмотьях, часто босиком, всегда пыльные, истомленные, с длинными отощавшими в скитаниях лицами, катары странствовали по дорогам Лангедока. Граф Тулузский покровительствовал тряпичникам. Может, потому что не хотел платить церковную десятину. Чем сильней распри церкви с тряпичниками, тем меньше внимания уделяют церковные власти тем, кто укрывается от налогов. Катаров видели в Альби, они проповедовали в Монпелье, в Ниме, в Безье, они босиком приходили из Милана и из страны болгар. Были такие церкви, где тряпичников привечали, и там, где это происходило, еретики открыто и громко распевали свои еретические гимны. Похоже, во всем Лангедоке только барон Теодульф с большим усердием преследовал катаров.

Правда, он преследовал и монахов.