В молодости я часто думала, что если бы мы жили не в отдельном ухоженном домике, а в шумной многолюдной коммуналке, если бы папа не трудился сверхурочно на заводе, а играл во дворе в домино, если бы я не надела в тот день сшитое на заказ полупрозрачное крепдешиновое платье, возможно, моя дальнейшая жизнь не разлетелась бы вдребезги, скользя и переворачиваясь, как рухнувший под откос поезд. Но так можно продолжать до бесконечности – если бы машина, везшая маму в роддом, не перевернулась на ухабистой грязной дороге, если бы папа родился русским, если бы Фаина Петровна не оказалась дочкой профессора медицины, если бы в той ссылке нашлось лекарство от тифа… Если бы все мы не жили в грязном жестоком мире насильников и убийц.

Его звали старший лейтенант Пронин. Вполне заурядная фамилия, почти из анекдота, а имени, как ни смешно, я вообще никогда не узнала. Он заявился днем, нагло вломился на кухню якобы для знакомства с новыми жильцами, хотя я сразу сказала, что взрослых дома нет, и стал деловито осматриваться, даже пощупал для чего-то ткань занавески. А потом, не меняясь в лице, протянул жесткую с нечистыми ногтями руку к моей левой груди и сжал сосок. Почему я не закричала, не стала царапаться и кусаться?! Почему стояла как вкопанная и даже пыталась улыбнуться?

Папа всегда боялся милиционеров. Все жители в нашем бараке боялись, замирали от смертного ужаса стоило кому-то в форме и фуражке перешагнуть порог. Хотя я помню только конец пятидесятых, вегетарианские времена.

Он и дальше не спешил, подтянул меня к себе поближе, сунул руку в ворот платья, расстегнул лифчик и деловито ухватил вторую грудь. И наклонился к лицу так близко, что я увидела черные точки на пористом потном носу и невольно вдохнула отвратительный запах колбасы и табака. И ни одного слова. Ни когда задирал платье и жадно щупал мою помертвевшую попу, ни когда разодрал трусы и воткнул прямо внутрь, в тело, жесткую толстую палку. Нет, это была не палка, палка не может так отвратительно вонять и пачкать густой мерзкой слизью.

– Что случилось? – спросил папа вечером. – Ты не заболела случайно? Или в школе кто-то обидел?

– Приходил старший лейтенант Пронин, – я тупо смотрела себе под ноги, – проверка новых жильцов.

– Фаня! – ужасно закричал папа. – Фаня, ты слышала! Что у нас с пропиской? Ты ничего не перепутала? А какую фамилию указала?!

Фаина Петровна медленно вышла из соседней комнаты, медленно сняла передник и стала складывать, старательно расправляя швы.

– Не будем сразу паниковать. Копии документов о реабилитации хранятся у моей сестры в Ленинграде. Нужно на всякий случай купить билеты на поезд, нет, нужно сразу несколько билетов купить, на разные числа.

– Аля, – папа повернулся ко мне, – что именно он говорил? Почему вдруг проверка?! Ладно, наберемся терпения. Главное, не спорить и не вступать ни в какие диалоги. Надеюсь, ты не рассказывала про Казахстан и прочее? У этих людей нет совести и сердца, поэтому никогда, ты слышишь, никогда ни о чем с ними не разговаривай! Пусть лучше подумает, что ты недоразвитая.

Он наверняка так и думал. Потому что даже не пытался мне ничего говорить, спокойно заходил, закрывал на ключ дверь, расстегивал форменные штаны в отвратительных желтых пятнах. Почти каждый раз после его ухода меня рвало, все время мучительно хотелось в туалет, но моча выходила по капле и жгла как огонь. Я боялась пить, боялась ходить в туалет, любые выделения вызывали дополнительную муку. Папа и Фаина Петровна после первого посещения старшего лейтенанта Пронина не спали несколько ночей, пересматривали документы, что-то сжигали в тазу, но постепенно успокоились, тем более у обоих на работе был настоящий аврал, у папы сдавали новый цех, а у Фаины Петровны ушла в декрет лучшая акушерка. Сколько это продолжалось? Месяц, три? Время остановилось, уроки и домашние задания казались ненужной детской глупостью, я только беспрерывно мылась и на радость Фаине Петровне маниакально драила полы, тазы и раковину.

Странно, что мысль обратиться к врачу ни разу не пришла в мою бедную голову. Наверное, потому, что медицина навсегда считалась вотчиной Фаины Петровны. Стоило только представить ее кабинет и гинекологическое кресло, похожее на орудие пыток. Добровольно при ярком свете снять интимную одежду, добровольно влезть на унизительное кресло, раздвинуть ноги под взглядом Фаины Петровны? Даже визит моего мучителя казался менее ужасным. И опять если бы. Если бы Фаина Петровна работала поварихой или водителем трамвая, я бы решилась пойти к доктору и болезнь не оказалась бы такой запущенной. Позорная венерическая болезнь, навсегда лишившая меня шанса на земную любовь и материнство.

Любила ли она меня хоть немного или только терпела как досадное приложение к позднему грустному браку? Кто знает. Папу жалела, это точно. Старалась повкуснее накормить, ждала с работы, поминутно выглядывая в низкое окошко, иногда гладила по голове и при этом смотрела ласково и задумчиво, как на своего подросшего сына. И когда папа умер от внезапного сердечного приступа, она вела себя очень достойно – пригласила сотрудников с завода, высадила на свежей могиле прекрасные редкие георгины, одежду постирала, сложила и отдала дворнику с соседней улицы. Часы, запонки и фотографии Фаина Петровна убрала в красивую деревянную коробку, чтобы мне легко было хранить. Так и подписала аккуратным, совсем не докторским почерком: «для Алины».

Мы прожили вместе тридцать семь лет и обе добросовестно выполнили свой долг. Узнав в конце концов страшную правду о моей болезни, она бросилась в Москву и привезла самые новые и редкие антибиотики, каждый месяц мы ездили на консультацию в Институт кожных и венерических болезней, хотя в нашем городе был, конечно, свой диспансер, для повышения иммунитета Фаина Петровна кормила меня сливочным маслом, виноградом и невиданной в наших краях красной икрой. Главное, папа так ничего и не узнал. Потому что через день после того, как пришли первые анализы, Фаина Петровна надела свой самый официальный костюм и дорогие чешские туфли и, взяв выходную сумку с моими ужасными анализами, куда-то уехала. Больше старший лейтенант Пронин в нашем районе никогда не появлялся.

Но и я была честной до конца. Даже когда память совершенно оставила Фаину Петровну и она только сидела, сгорбленная и старенькая, как сама жизнь, на таком же старом диване и, раскачиваясь из стороны в сторону, звала каких-то Лёнечку и Мишу. За немыслимые в 93-м кризисном году деньги я покупала виноград и красную икру, правдами и неправдами доставала шампунь и смягчающий крем от пролежней и даже научилась отвечать за Лёнечку тонким детским голосом. Она ушла во сне, как уходят страдальцы и праведники.

Если бы не сон, не нахлынувшие воспоминания, возможно, я бы не запомнила так сильно появление этих детей – брата и сестры. Полуодетых, замерзших до синевы в зыбкой октябрьской мороси, непонятно откуда свалившихся детей с простыми русскими именами – Вася и Катя.

Да что тут рассказывать, товарищ участковый, одно горе-горькое! Она ведь совсем молодая женщина была, моложе моих сыновей. Страшно подумать! И рассказывать страшно – как жила в стыде и безобразии, так и умерла никому не впрок. Уже второй год пошел. Может, только свекровь ее, Татьяна Курочкина, погоревала чуток, да и то не по Наде, а по Васеньке, внучку своему единокровному.