— Проходи, не стой в дверях. Самовар поспел. — Авилов чувствовал себя свежим, выспавшимся, но точно попавшим в заколдованное царство. Здесь морочили голову, но разгадывать не хотелось. Ну призрак и призрак. Интересно, пеший или конный? Игра устраивала, если столько красивых женщин.

— Вынюхивают, подозревают, — негодовал Шурка.

— Подозревают те, у которых у самих рыло в пуху.

— А ты мне веришь, Нина?

Значит, синеглазку зовут Нина.

— Ты тут ни при чем. Ты можешь сделать бомбу, самолет, фейерверк. Но не Сергея Довлатова. Его тебе не сделать.

— Почему это? — обиделся Шурка.

— Это головная работа. Хватит сопеть. Лучше скажи, когда закончишь ремонт. По дому соскучилась. Когда посетители уходят, там так половицы жалобно скрипят, будто дом стонет, пощады просит.

Она повернула кран самовара, нацедила чай в чашку с золотыми и лиловыми цветами на боку, поставила на блюдце и подала Авилову.

— Хочешь баранок? Или пряников? Гляди, Шурка, какое у человека лицо! Прямо выписное, как на иконе. Настоящее бандитское лицо.

Авилов криво усмехнулся и спросил:

— Вы здесь работаете?

— Проживаю. Раньше была актрисой, вышла замуж за хорошего человека, овдовела и думаю: что же дальше делать? И поняла — жить. А чтобы жить, нужно место. Не везде это получается. Тут встанешь — поутру соловьи поют, пойдешь босиком на огород, нарвешь овощей, поработаешь на земле. В город езжу только зимой, в театр. Оркестр, меха и так далее. Читать, гулять, купаться до сентября.

— Ну, это… — перебил Шурка, — я пойду, Нина, а то расстройство одно… Думаю про призрак, — озираясь, наклонился к ней Шурка, — что это самозванец какой. Человек сколько сделал, место оставил, оно и пустует в душах. Обрыв в сети. На это место взошел другой, с его ростом, внешностью. А таланта нет, вот он и бродит, неприкаянный, бесталанный. А когда на него глядят, то он вроде больше себя чувствует. Господи, прости нас, грешных, за гордыню.

Шура перекрестился на икону и, поклонившись, встал. Дверь за ним закрылась, Авилов молчал, сидя напротив, смотрел хозяйке прямо в синие крапчатые глаза, она тоже на него глядела. Смотрели долго. Никто никуда не спешил.

— Мы спать будем? — нарушил он затянувшееся молчание.

— Ну а как же? Непременно будем. Каждый в своей кровати.

— Что-нибудь мешает сделать это вместе?

— Нет, голубчик, ничто не мешает. Но это несерьезно.

— Я здесь на три дня…

— Думаешь? — она сощурилась. — Но если ты так решил, тогда приходи в последний.

— Сплетен боишься?

— Нет.

Синеглазка поднялась, накинула пальто, босиком проводила Авилова до калитки и долго запирала засовы.

Женщина красивая, одинокая, положила на него глаз. Редкий случай — симпатия взаимна, да еще как… Авилов усмехнулся, что так резко перенапрягся ни с того ни с сего. Стартанул на красивый голос. Предложил заняться сексом — отказала… Ну что ж, значит, осечка. Но отказ задел.

Он долго бродил вокруг запертого монастыря, где наверху, возле собора, лежал тот, кем истязают в школах. Человек прожил свою недлинную запутанную жизнь, а вокруг его могилы построили целый город, восстановили разрушенный дом, разыскали давно утраченные вещи, посадили яблоневый сад, расчистили пруды, и теперь моют белый надгробный памятник, и кладут к нему цветы. Сколько трудов!

Авилов продрог от ночной свежести, успокоился и вернулся в гостиницу.

Утром он просыпался тяжко. То выбирался из сна, то вновь проваливался. Открывал глаза и видел Наташу: она читала в кресле, поджав ноги. Ждала его, чтобы вместе идти завтракать, и громко отхлебывала из кружки молоко. Он начал приходить в себя. Идиотские сны. На этот раз он был президентом, — его, как куклу, возили по переговорам, а он пытался бежать. Бежать не получалось, за каждой дверью караулила охрана. Проснувшись, он с облегчением выдохнул, что ускользнул, но тут же вспомнил, что машина в ремонте и находятся они в нелепом месте. Преследовали сны «маленького человека» — то насильственный ремонт, то президентство. Во сне загоняли в угол… Вдобавок ему отказала женщина, виданное ли дело. Он стал припоминать, случались ли такое раньше, и что-то не вспомнил.

По пути в кафе он не дал Наташе произнести ни слова. Ничего вокруг не радовало. Ворчал, что «цепь на дубе том», а зачем? Посадили бы уж и кота на цепь. И русалку бы повесили. Что за Дисней-ленд? Что стихи нацарапаны на всех камнях, как будто без стихов неясно, что вокруг. Что все эти мостики, прудики — пошлятина, и полно безумных баб. Кликуш. И заметь, ни одного мужика, одни обрубки… И какая любовь к святыням, только подумать! Одна трость — деревянная с набалдашником из слоновой кости, изображена на картине художника Николая Ге, вторая — камышовая с ручкой, в которую вделана бронзовая золоченая пуговица с мундира Петра Великого. Пуговица была подарена Петром своему крестнику арапу Ибрагиму Ганнибалу. Третья трость орехового дерева с набалдашником из аметиста… Вместо икон их, эти палки, и бух на колени!

Наташа, прослушав монолог, с интересом выглянула из-под очков и подытожила: «Заело!»

В кафе, кроме бело-розового, как пастила, Алексея Ивановича, восседала полная брюнетка с черными очами и железобетонный юнец в качестве мужа, загадочно переглядывающаяся чета. Брюнетка, фу, звалась Тамарой и хотела всем нравиться. Сначала она захотела понравиться депутату, но тот был вежливо неприступен. Вчера на холме депутат пытался придвинуться к библиотекарше. Как видно, зрелые дамы его не волновали. Тамара, не отдохнув, принялась за Наташку, а та что — хорошо воспитанная всезнайка — тут же завелась отвечать на вопросы. Авилов позвал курить мужа толстухи на лавку, тот представился Максимом и спросил:

— Не знаете, как тут насчет рыбалки?

К ним присоединились женщины. Тамара, заняв пол-лавки, завела про аллею Керн — это был местный хит. Но Авилов вчера успел изучить вопрос и быстро припомнил послание «К Родзянке».

Благослови ее охоту

Поотдохнув, рожать детей,

И счастлив, кто разделит с ней

Сию прекрасную заботу.

— Это Пушкин написал ее любовнику, поэту Родзянке, накануне знакомства с Керн, перед ее поездкой сюда, — пояснил он дамам специальным экскурсоводческим тоном. — Как известно, Анна Петровна постоянно изменяла престарелому мужу с соседом по имению и вообще поэтов любила как вид.

Тамара посмотрела на него так, будто у нее на глазах прирезали младенца, и спросила тоном маленькой девочки: «А как же веточка гелиотропа, что он ей подарил? А „Чудное мгновенье?“»

— Мармелад, — отмахнулся Авилов и поймал взгляд Максима. Тот глядел на него с уважением, как на камикадзе. Авилов засвистел и отправился в мастерскую гонять ремонтников, чтобы поторопились.