Судьба точно вознаграждала Бутакова за все выпавшие на его долю испытания. Свою новую службу Григорий Александрович в кругу семьи шутливо именовал «именинами сердца». Так оно и было!

С мая 1941 года капитан 2-го ранга Бутаков стал старшим уполномоченным приемной комиссии и в том же месяце был направлен на Черноморский флот в распоряжение Военного совета флота. Постоянно бывал на Севастопольском морском заводе, хорошо знал «окрестности» и, в частности, большой затон, где ржавели списанные корабли. Там-то и приглядел он этот отсек…

Плавбатарея… Сколько часов просидел Григорий Александрович, обдумывая варианты ее создания и использования! Сколько раз вот так, как в этот, приходил он на железный отсек, вымерял, пересчитывал, прикидывал…

В докладной записке и чертежах к ней, поданной на имя командующего, им была изложена суть идеи, а аргументы и доводы, конечно, при нем. Он был готов к любым вопросам, любым возражениям. Скажем, к таким: «Батарею могут разбомбить!» — «Могут. Война есть война. Но при хорошем зенитном вооружении и отличной слаженности личного состава разбомбить зенитную батарею не так-то просто». Это корабль в море имеет возможность маневрировать, уклоняться от бомб, но и стрелять ему по самолетом на ходу сложнее. А неподвижность объекта — его же достоинство. Она влияет на меткость стрельбы». «Батарею может торпедировать и утопить подводная лодка противника!» Он бы возразил: «Место стоянки плавбатареи следует оградить противоторпедными буйковыми сетями, установить на батарее два 130-миллиметровых орудия с боезапасом противолодочных, «ныряющих», снарядов, и тогда плавбатарея станет опасной не только для самолетов противника, но и для его подводных лодок! В конце концов, место стоянки можно выбрать с расчетом, чтобы не только плавбатарея прикрывала береговые объекты, подступы к нему, но чтобы и саму ее прикрывали и поддерживали наша авиация и береговые зенитные батареи. Словом, чтобы действовала она в системе противовоздушного заслона Севастополя».

…Бутаков поднялся на верхнюю палубу. Солнце успело прогреть броневые листы, и от них исходило тепло…

Рука привычно потянулась к карману, где лежало курево.

Пальцем прижал, утрамбовал табак. Попыхивая дымком, с удовольствием раскурил трубку.

Бутаков попытался представить в центре палубы боевую рубку, вдоль бортов зенитные орудия и автоматы, на лобном, «почетном», месте — трубу дальномера… А еще ладных, молодых, готовых к бою парней в черной флотской форме и касках. Трепещущий на ветру Военно-морской флаг…

Бутаков ясно представлял будущее «коробки» — плавбатареи, ее третью жизнь! Теперь все зависело от Москвы, от наркома Военно-морского флота. Быть плавбатарее или не быть…

Взглянул на часы. Пора! Жизнь, подобно разогнавшейся карусели, почти не давала возможности неспешно подумать, отойти от круговерти дел.

Лук, проклятый лук! Слезы застилали глаза. Стараясь глядеть сквозь туманные щелочки, то и дело отворачиваясь, женщина продолжала мелко крошить ножом лук и… порезала палец.

Бросила нож, подняла руку к губам… На кухню зашел муж. Встревоженно спросил:

— Что случилось?

Все понял без слов. Взял за руки:

— Как же так, Верочка? Надо осторожнее… Секундочку, я принесу йод и бинт! Секундочку!

— Нет! Нет! Никакого йода! — запротестовала Вера. Кровь капала на голубую в цветочках клеенку стола. — Ты же знаешь, я терпеть не могу йод. Сергей! Сергей! Ты слышишь? Только бинт!

Он все равно принес пузырек с йодом. Зубами надорвал хрустящую плотную бумагу, достал бинт…

Порез был глубоким. На клеенке образовалась лужица крови…

Сергей слегка побледнел — Вера знала, он не выносил вида крови, — быстро сделал два тампона. Один прижал к ране, другой смочил йодом…

— Вера, надо потерпеть… Мало ли какие микробы на кухонном ноже! Ты должна чуточку потерпеть. Я быстро… — Он приложил тампон с йодом. Слезы бежали по ее щекам. Теперь уже не от лука — от боли, но она терпела. Забинтовывая палец, он приговаривал: — Верочка, ты просто героиня! Секундочку потерпи… Умница! Вот и все!

Он привлек жену к себе, ласково, как маленькую, погладил по голове, по волнистым каштановым волосам… Рука у Сергея Мошенского — крупная. Природа не обделила его — он был крепко скроен, высок, готов к любой физической работе.

Вера взглянула на мужа снизу вверх, глазами, полными слез:

— Я-то героиня, а ты? Испугался, точно сам поранился. Как же ты воевать будешь, Сережа? На войне ведь людей ранят и убивают…

От неожиданно сказанных слов умолкла. Испугалась. Война-то уже шла! И на ней погибали люди… По лицу Сергея пробежала тень.

— А знаешь, ты ведь права… Надо перестраиваться, перевоспитывать себя, чтобы не растеряться, если вдруг рядом упадет товарищ, если рядом будет кровь…

— Что ты, Сережа! Что ты! — встревожилась она. Провела по лицу мужа ладонями. — Я не то сказала. Я глупость сказала. Никто рядом с тобой убит и ранен не будет. Все будет хорошо. На твоем линкоре, ты сам говорил, броня толстая. Ее снаряд не пробьет. Да?

— Да. Но насчет крови ты права… Все эти годы, как всякий военный, я готовил себя к войне, но, очевидно, есть на войне такие вещи, подготовиться к которым заранее невозможно… Кровь, раны, увечья, гибель боевых друзей… Однако надо себя обязательно перестроить, заставить стать настоящим бойцом. Вот такая теперь задача. Трудная задача, Верочка…

— Да, но, я уверена, ты сумеешь. Я увижу. Я уже вижу, Сережа. Но пусть все пули и бомбы пролетят мимо тебя. Моя любовь спасет тебя.

Он привлек жену к себе:

— Не совсем так, Верочка… Прежде всего я должен спасти, защитить нашу любовь. Защитить тебя и нашего будущего сына.

— Сына? Ты так уверен? А если дочь?

— Я буду любить ее, как люблю тебя.

— Значит, твоя любовь разделится между нами поровну и, следовательно, по законам простейшей арифметики, лично для меня уменьшится вдвое?

Он улыбнулся. Большой, добрый и такой домашний — в белой трикотажной майке, в сатиновых спортивных шароварах и кожаных тапочках на босу ногу…

Глядел в лицо жены, видел капризный изгиб уголков губ, почти детский каприз-обиду. Скоро Вере рожать, но беременность ничуть не изменила ее лицо. Напротив, оно стало нежнее и белее, а губы, подобно зрелой вишне, налились тугим ярким соком.

«Девчонка. Большая капризная девчонка… Боится, что я стану любить ее меньше… Разве чувства человеческие поддаются арифметическим подсчетам?»

Этот разговор любящих друг друга людей, неповторимый и в то же время обычный, как шелест листвы, как спокойное мерцание звезд, как ритм морского прибоя, происходил в крохотной кухоньке дома на Пироговке, в затемненном Севастополе.

И люди эти, как и тысячи тысяч других, пока еще были рядом, жили своими делами-заботами, пока еще не прервали связь с обыденным, привычным, но уже… ушедшим, довоенным временем…