– Клен! – провозгласила Вера. Мы пали ниц.

Затем долго молча и почтительно любовались черными колками, отполированными чьими-то пальцами, изящно вытянутыми эфами, аккуратным подбородником, пробовали канифольную шершавость струн…

Тогда я впервые в жизни подумала, что сокрушительный провал в моих отношениях с музыкой, вполне вероятно, был обусловлен неверным выбором инструмента. Может быть, я вообще струнный, а не клавишный человек? И даже не смычково-, а щипково-струнный? Может быть, ухо мое тоскует по долго замирающему звуку тронутой струны, а левое плечо всю жизнь ждало легкой тяжести альта или даже тяжелого изгиба арфы?

В прорези эфы мы углядели внутри хрупкого тела альта наклейку: «Мастер Георгий Шуб. Алма-Ата. 1973 г.».

– Да… – сказал мой муж. – Не Генуя. И не Кремона.

– А какая тебе разница? – спросила сестра. – Звук прекрасный.

Она держала альт как балалайку и пощипывала струны.

– А смычок? – спохватилась я.

– Смычок – это отдельное предприятие, – сухо возразила сестра. – Это еще несколько тыщ. Могу устроить. Хотите?

Она достала свой собственный смычок, провела им по струнам, извлекая один за другим сильные волнующие звуки – обрывки известных скрипичных пьес.

– Какой огромный… – пробормотала я почти благоговейно. – Альт-акселерат…

Было в его теле нечто освобожденное, устремленное вдаль, я бы даже сказала – улетное. Возможно, из-за отсутствия смычка, – ибо любая трость, занесенная над чем бы то ни было, всегда становится палкой надсмотрщика…

* * *

Вскоре моя сестра покинула Россию. Она уезжала в Израиль через Польшу, поездом, захватив с собой только скрипку и небольшой саквояж. Ее сын, мой единственный племянник Боря, должен был приехать позже, когда она там «встанет на ноги». Хотя, на мой взгляд, Боря – даже когда был маленьким – стоял на ногах гораздо уверенней своей мамы. Его всегда отличал вдумчивый и несколько иронический взгляд на окружающих.

Однажды (ему было года четыре) моя сестра обмолвилась, что я сижу в доме творчества.

– Что это – дом творчества? – спросил мальчик.

Моей сестре некогда было вдаваться в эту совершенно неинтересную тему, и она сказала:

– Ну… это такое место, где писатели творят.

– Что творят? – насторожился Боря.

– Что хотят, то и творят, – легко ответила его торопливая и занятая мама.

– Что хотят – творят?! – потрясенно переспросил Боря. – Они там на ковер какают?!

Очевидно, подобное действие в Борином воображении было проявлением высочайшей духовной свободы.

Когда он вырос, его замечательно устойчивый характер явил еще одну привлекательную черту – невозмутимость и доброжелательное приятие всех сумасбродств близких.

Словом, Вера уехала и стала слать из Израиля восторженные письма. «Какое это счастье, – писала она, – жить в своей стране и чувствовать себя равной со всеми…»

У нас еще оставалось немного денег – заплатить в ЖЭК за ремонт квартиры, которую мы оставляли государству. Иначе нам не давали справку – заветную индульгенцию, без которой в те годы евреев не отпускали босых по миру.

На вывоз альта – нашей главной надежды и достояния – тоже требовались разные документы; его, как заключенного, щелкали и в фас и в профиль, к нему прилагалась официальная бумага, мнение компетентной комиссии Министерства культуры. Помнится, в очередях Министерства я с трепетом ожидала отказа на вывоз такого высокоценного инструмента. Однако советские чиновники довольно легко и равнодушно выпустили эту птицу на волю…

Моя милосердная память, которая всегда в тяжелые минуты закрывает мне глаза теплой ладонью, во время всей таможенной процедуры в «Шереметьево» приоткрыла щелку лишь на те несколько минут, когда таможенники в лупу дотошно осматривали альт и фотографии с него. Когда же они приступили к личному досмотру нашего тринадцатилетнего сына и он, беспомощно и испуганно глядя на меня, вдруг поднял вверх худые длинные руки, моя жалостливая память снова плотно закрыла мне глаза обеими ладонями…

Впрочем, это уже другая тема.

* * *

…Когда мы приехали в Израиль, выяснилось, что умные и дальновидные евреи понавезли в эту небольшую страну огромное количество самых разнообразных музыкальных инструментов. Не стану пересказывать анекдотов о новых репатриантах на эту тему, сочиненных местными уроженцами.

Моя неунывающая сестра заявила, что сейчас не время заниматься торговлей, ничего с этим дурацким альтом не случится, если на нем немного поиграет один ее знакомый студент, с которым как раз они затеяли играть дуэтом. Потому что инструменты мастерят для того, чтоб на них играли, а не что-нибудь… Глядишь, поиграет-поиграет да и купит! Против этого аргумента мне нечего было возразить, хотя я сомневалась, что у студента родом из города Чернигова хватит средств приручить нашу гордую птицу.

Так альт впервые покинул наш первый временный дом в этой стране.

Но месяцев через пять я заскучала. А может быть, опять наступило время осенних перелетов. Мы выехали из приличной квартиры в одном из респектабельных районов Иерусалима и, поддавшись на уговоры друзей, поселились в «караване» – асбестовом вагончике на сваях, в маленьком поселении посреди Самарии. Фанерная дверь распахивалась в такой простор холмов и долин, что захватывало дух… Хотелось петь или играть в унисон плакучим ветрам, овевающим наш высокий холм… Или, по крайней мере, видеть перед глазами собственный альт, его певучие благородные очертания.

Я потребовала вернуть мне инструмент.

Его принесли – футляр за это время еще больше обмахрился и выглядел совсем уже задрипанно. Надо, надо было бы купить футляр попрезентабельней. Но с другой стороны – к чему, когда мы все равно продаем наш альт? Сам инструмент мне тоже показался несколько поблекшим, даже припыленным.

– Что он делал с альтом, этот твой студент, – возмущенно спросила я, – сушил на нем носки?

Вера внимательно оглядела инструмент…

– Да, надо бы почистить его прокопченную тушку, – пробормотала она.

– Чем? – заволновалась я.

– А вот чем, – сказала она и плюнула на верхнюю деку! Потом достала носовой платок и принялась тщательно полировать им поверхность.

В этот период моя сестра время от времени не то чтоб вспоминала свои пророчества о моем грядущем богатстве, но ее деятельная натура рвалась на коммерческий простор. Тогда она звонила и требовала явки с альтом к знаменитой арке Тали такуми на улице Короля Георга. Почему-то всем потенциальным покупателям она назначала встречу именно в этом месте, именно под этой многозначительной библейской надписью: «Встань и иди». Я вставала, брала старый коричневый футляр с двумя поломанными и одной целой застежками, в два ряда обвязывала его – чтобы не развалился по пути – резинкой от старых трусов моего мужа и послушно шла на встречу.