— Верно, — согласилась за ее спиной воронья женщина. Позже она назовет свое имя. А еще позже Рацлаве расскажут, что история Совьон давно обросла легендами. Никто не знал, откуда она пришла и зачем, лишь как-то вечером появилась в Медвежьем зале и положила свой меч под ноги черногородскому князю. Неизвестно, что было дальше. Одни говорили, ее заставили сразиться с огромным горным медведем, похожим на того, что скалился со знамен Мариличей. Другие — ей велели дать бой дружинникам, и Совьон одолела всех, кроме княжьего любимца Тойву.

— Нам следует поторопиться.

Рацлава выдохнула и отвернулась от Шестиликого столпа. Потерла покрасневшие от мороза костяшки пальцев и закуталась в мягкое покрывало — она никогда не касалась такой дорогой ткани. И у нее никогда не было таких платьев — расшитых тонкими нитями, с рядом пуговиц от груди до подола. С длинными, почти до самой земли рукавами. Не было и украшений дороже приданого всех ее сестер.

Совьон шагнула к Рацлаве, но замерла прежде, чем взяла за руку. Она неосознанно протянула пальцы и дотронулась до костяной свирели, висевшей у нее на кожаном шнурке. И тут же осеклась.

— Извини. — Совьон сжала пальцы в кулак. — Это твоя вещь? Она очень… необычная.

Рацлава вздрогнула бы меньше, если бы Совьон раскроила ей грудь и вытащила сердце. Не помогло даже маковое молоко: ладони намокли, а в горле застрял шершавый ком.

— Моя, — выдавила девушка. — Единственное, что мне оставили.

Совьон подсаживала ее на большого хрипящего коня, а Рацлава, пусто глядя в затянутую туманом даль, не понимала, почему кожа воительницы показалась ей мертвенно-холодной. Словно железо.

— До меня доходил слух, что черногородскому воеводе понравилась твоя игра на свирели, — уронила Совьон, ставя ногу в стремя. И заметила, что Рацлава тут же вцепилась в холку грозного вороного. — Видимо, это было правдой.

…Чего пастушья дочь боится больше, чем дракона?

Трудно было найти коня быстрее и выносливее, чем страшный, с отрезанными губами, верный спутник Совьон. Он легко, будто не чувствуя на себе никакой ноши, взобрался на холм, к каравану из повозок и вьючных лошадей — они были нужны не только на случай, если чья-то лошадь охромеет. В горах телега с припасами могла сойти с пути и сорваться в пропасть. Ее могло накрыть обвалом. Провизию не стоило держать в одном месте — и так же Оркки Лис думал о сокровищах.

Еще в Черногороде Тойву пригрозил отрубить пальцы всякому, кто рискнет к ним прикоснуться. Но на первой ночной ставке Оркки Лис залезет в телегу и перенесет часть дани в тюки с едой. Тойву, конечно, узнает об этом следующим утром. И Оркки, конечно, останется с целыми пальцами.

Драконью невесту вернули в ее повозку, к старухе-рабыне из Пустоши, и предводитель удовлетворенно кивнул Совьон. Женщина задумчиво сжимала и разжимала ладонь, а ее вороной конь фыркал и опускал тяжелые копыта на тонкие, местами пожелтевшие травинки и затвердевшую землю.

— Кто она такая?

— Дочь Вельша с Мглистого полога. — Тойву, подбоченясь, смотрел вдаль. Тем временем Оркки отстал от него, чтобы ехать вровень со своими людьми, и Совьон воспользовалась случаем.

— Что за Вельша?

— Пастух, женившийся на дочке мельника. Он сильно задолжал кому-то в Черногороде — его сыновья приехали расплачиваться и взяли Рацлаву с собой.

Придерживая поводья одной рукой, Совьон погладила клюв беспокойно трепыхнувшегося ворона.

— Зачем ее увезли так далеко от дома? Она же слепа.

— Слепа, — согласился Тойву. — Говорят, она сильно заболела, еще в младенчестве, и потеряла зрение. А дело было в голодную зиму. — На этих словах Совьон прикрыла глаза. — Мать отнесла ее в лес, и — нет, не спрашивай меня, почему она выжила. Никто не знает. Девки при княгине щебечут, что к порогу ее принесли волки. А Оркки настаивает, что не выдержал кто-то из ее семьи.

— Ты не ответил на вопрос, — оправившись, спокойно заметила Совьон. — Зачем братья привезли ее в Черногород?

Мужчина вздохнул и запустил пальцы в гнедую конскую гриву.

— Тот купец, которому задолжал пастух с Мглистого полога… Пошли слухи. О том, что в его доме живет девушка и из ее свирели песнь льется, как из соловьиного горла.

— Купец простил Вельшу долг?

— Доплатил, и Рацлава осталась жить у него.

Совьон вскинула широкую рассеченную бровь, хотя и не выглядела слишком удивленной.

— Ее братья были рады.

— О да. — Тойву похлопал коня по шее. — Ведь они этого и добивались. Позже наш старый, закаленный в боях воевода пустил слезу, слушая ее. И я тоже ее слышал — за ночь до того, как девушка вошла в Божий терем.

Совьон выжидающе смотрела на него, и предводитель невесело рассмеялся.

— Я, — Тойву облизнул губы, — остался разочарован. Красиво, но не настолько, чтобы сойти с ума. Уверен, в одном только Черногородском княжестве можно найти сотню куда более искусных пастушков. — Он криво улыбнулся и продолжил вкрадчивым полушепотом: — Так скажи мне, Совьон, кого мы везем Сармату? Одаренную деву или ведьму?

Повисло молчание, и наконец Совьон покачала головой.

— Я не знаю, — ответила она. — Я не знаю… Драконья невеста не ведьма и, похоже, не слишком одарена, но…

Новое молчание нарушали лишь скрип мерзлой почвы под копытами и колесами да разговоры людей за спиной.

— Ладно. — Тойву уверенно повел плечами. — Кем бы она ни была, к зиме она окажется в чертогах Сармата, и пусть боги решают ее судьбу.

— Пусть боги решают, — согласилась Совьон и вскинула лицо к небу.

Белесый луч солнца мазнул ее по синему полумесяцу на скуле.

Рацлава сидела в повозке, когда ее пальцы снова начали кровоточить. Прежде чем девушка поняла это, она испачкала платье на коленях — багряные, княжьего цвета капли растеклись по витиеватому узору, вышитому серебряными нитями, хотя Рацлава не видела ни багрянца, ни серебра. Раньше ее одежды часто бывали в крови, и сестры говорили, что даже на выстиранных юбках и рукавах оставались побледневшие алые пятна.

— Матушка. — Она провела рукой над бровями, будто пыталась скинуть невидимую пелену. — Пожалуйста, помоги мне.

Старуха делила с ней повозку и обязывалась исполнять любую ее прихоть. Жилистая, желтокожая, как и многие жители Пустоши, Хавтора, дочь Ошуна, прятала голову под шерстяным шафранным покрывалом и заплетала седые и жесткие, словно проволока, волосы в два пучка на затылке. Ее сухие руки покрывали веточки красных татуировок, а шею окольцовывал широкий рабский ошейник.

— Вих шарлоо, — промурлыкала она, поглаживая пальцы Рацлавы. — Я позабочусь о тебе.

Любая красавица ужаснулась бы, если бы только увидела ладони драконьей невесты. На них не было ни следа трудовых мозолей, но кипенно-белая кожа плохо переносила мороз, краснела и лопалась, застывая на костяшках розоватой коркой. К тому же по пальцам тянулись неизвестно откуда взявшиеся шрамы и плохо заживали борозды ран, тонких, будто оставленных лезвием ножа. Они схватывались новой кожицей и тут же открывались снова.