Изменилась не она, но окрестная среда, в которой она теперь обитала, огороженное вокруг нее пространство и пуленепробиваемое стекло, которое отделяло ее от зрителей и отсвечивало, не давая охватить картину целиком. Она была та же и не та — слишком много препятствий меж глазом и картиной.

Министр культуры, шапочный мой знакомец, перерезал ленточку, и, по формальным восторгам судя, я оказался единственным, кто так переживал встречу с Данаей. Как зверь в клетке, метался я по залу, ища нужный ракурс, чтоб видеть не блестки на стекле, а саму картину. Мне удалось разглядеть губы, сосок, лобок, и чем дольше я вглядывался, тем сильнее охватывала меня дрожь. Она была так похожа на ту, прежнюю, мою Данаю, Данаю моей мечты и похоти, но что-то неуловимо и катастрофически в ней изменилось: исчезла ее тайная магия — я это видел, чувствовал, знал безошибочно. И когда министр, отбояриваясь от налетевших на него журналистов, перефутболил их к свадебному генералу, я не выдержал и сказал им:

— Что-то здесь не то. Словно подменили. Вместо живой — мертвая.

— Подменили? Вы имеете в виду реставрационные работы?

— Нет, — обретя уверенность, сказал я. — Реставрация не может так изменить картину.

— Если б ты видел, в каком состоянии она попала к реставраторам! вмешался министр, сам бывший искусствовед и критик, но не настолько все-таки, чтоб почувствовать разницу.

— На ней живого места не было, — сказал директор Эрмитажа. Я служил еще при его отце, которого за верноподданничество прозвали «Чего изволите-с?» — на свадьбу дочери питерского партийного босса он выдал екатерининский сервиз, а там нарочно кокнули пару посудин, чтоб дискредитировать питерского соискателя шапки Мономаха, тем более его фамилия, как на грех, была Романов, хотя никакого родства с 300-летней династией: жлоб из деревни. Еще хорошо, что сервиз был второсортный — из запасников, а не из основной коллекции.

Еще раз глянул на Данаю — и все равно не признал ее, хоть и отдавал себе отчет, как она могла измениться, побывав в руках сначала вандала, а потом реставраторов, которые мало чем от вандала отличаются. Вроде все то же: и пригласительный жест, и телесный абрис, и семитский нос, и мещанские пуховики, и подсматривающая служанка, и домашние туфли на полу, и бронзовый канделябр в виде грифона у изножья кровати, и рыдающий над несчастной узницей купидон, — но что-то безвозвратно исчезло. Или это я изменился за годы разлуки, излечился от подростковой страсти, постарел, задубел, покрылся коростой взрослого равнодушия, а детская мечта всегда больше, чем предвечерняя реальность, и все, что теперь остается душе, — следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья?

— Нет, — сказал я убежденно. — Это не та Даная. Особенно негодовали эрмитажники, которым бывший коллега решил испортить праздник. Да и министр смотрел немилостиво — знай наперед, все б сделал, чтоб не выдали мне визу на мою географическую родину.

— Ты, Глеб, всегда был возмутителем спокойствия, — попытался он отделаться шуткой.

И тут я вдруг встретился со сверлящим взглядом, хоть в нем и не было ни толики раздражения, одно только праздное любопытство. Ничего не оставалось, как сделать вид, что не признаю его, хоть он вроде бы дружески улыбнулся. В прежней, помню, жизни вид у него был более озабоченный, что и помогло мне переиграть его в решающий момент. Я победил, потому что для меня это был вопрос жизни и смерти, а для него — только карьеры, пусть он и был ревностный службист, превосходящий требования своих супервизоров.

Думал, распрощался с ним навсегда и, даже планируя поездку в Питер, начисто забыл о его существовании, разве что на самом донышке подсознанки. И чего ради он приперся? Ради Данаи? Ради меня? Реванша ради? Вот кого никак не ожидал здесь, да и вообще предпочел бы никогда больше не сталкиваться. Странно: мой дружок-реставратор манкировал мероприятие, хотя ему сам Бог велел, а этот явился. Опасаться мне нечего — в кармане американский паспорт, да и погода на дворе другая. Теперь только от меня зависит, якшаться с ним или не якшаться: ни потребности, ни нужды.

Все это мелькнуло, как шаровая молния, и я выкинул его из головы, благо есть теперь такая возможность.

Отступать было некуда. Да и мне ли не знать мою Данаю! Я обернулся к наседавшим на меня журналистам и сказал убежденно:

— В каком бы картина ни была состоянии, реставрация не могла изменить ее так круто. Это не Даная и не Рембрандт. Ловкая имитация — вот что это!

Да, я первым сказал, что король гол, а на следующий день, после срочного ночного обследования картины рентгеновским, микроскопическим, нейтронным и черт знает каким еще способом, было официально объявлено что Даная поддельная. Что тут началось!

В тот же вечер, как и было условлено, отправился к Гале. Прежде она жила на Петроградской стороне с родителями, но мать умерла, а с отцом, несмотря на дружбу, она решила разменяться — увы, даже отдельная квартира не помогла ей обрести матримониальный статус, а жаль: она была хоть куда, ну прямо создана для семейной жизни и многократного материнства. Уже тогда я чувствовал в ней странную какую-то невостребованность: интеллигентная, умная, красивая, а мужики сторонятся. Теперь Галя жила на 2-й Красноармейской, которую еще не переименовали обратно в Роты Измайловского полка, что для меня звучало бы экзотически, несмотря на любовь к Достоевскому, обитавшему именно в этих местах, съезжая с одной квартиры на другую.

— Случайно, не тот дом, где жил Достоевский?

Оказалось — тот же, даже сочинил здесь половину «Преступления и наказания». Интересно — которую: преступление или наказание?

Я жил в десяти минутах ходьбы отсюда — на Малодетскосельском, у Обводки, с дурной ее славой канализационного стока и обитающих в его окрестностях подростковых банд. Детьми мы часто спускались к вонючей воде, завороженно глядели на проплывающие презервативы, а однажды е приятелем выловили заряженный пистолет в кобуре, из-за которого меня чуть не утопили в этой клоаке, но это другая история — как-нибудь, будет возможность, расскажу. Не с того ли времени начал я приглядываться к оружию, пока любительский интерес не стал профессиональным?

Добавлю, что если б не мой внушительный рост — а был я акселерат с малолетства, — мне, боюсь, несдобровать в моем счастливом советском детстве.

Галя мало изменилась, хоть я ее и не видел сто лет — на самом деле девять, а не четырнадцать, как я приврал ради красного словца и рифмы с библейской притчей. Может. немного располнела, стала чуть грузной, но не до безобразия, а полнота ей всегда шла. Наоборот, худоба превратила гбы эту ширококостную, крепко сбитую бабец в уродку. Галя ходила слегка вразвалочку, как утка, а плавала, как тюлень, глубоко дыша и отдуваясь. С плавания у нас все и началось.

Мы с ней оказались в составе советской делегации на молодежном фестивале искусств в Сараево (тогда еще в пределах единой Югославии): я — как подающий надежды молодой искусствовед, а она — как актриса, которая хоть и не заездила, но на ученических спектаклях в театральном институте была одной из лучших. Я видел ее в «Короле Лире», где ей сам Бог велел быть одной из дочерей, а она сыграла Шута. Странно было теперь лицезреть ее вне сцены, вблизи, — одна из причин, почему актрисы, даже средние, пользуются таким успехом у мужчин. К Гале это как раз не относилось — она играла характерные роли, грим, накладные волосы, костюм делали ее неузнаваемой. Вдобавок на сцене она резвилась, а в жизни выглядела довольно строгой, чтоб не сказать суровой.