Рев отбойного молотка. За стеной ремонт. Ребенок сверху играет на флейте. Пятница. За окном мутный рассвет. Декабрь. Самое начало. Дождь, дождь, дождь. До конца далеко. А где… она? Ее нет, на полу пусто. Никто не сидит, сложив лапы на груди, скрутив хвост колечком. Никто не смотрит с сожалением. Одна.

Снова и снова повторяющаяся мелодия, ступеньки гаммы, туда-сюда. Маленький мученик. Я знаю его, он похож на ангела – нежного хрупкого синеглазого ангела. Интересно, как он относится к своей флейте?

…Свое фортепиано я ненавидела.

И что самое интересное – я была нужна ей! Маленькая ничтожная хлипкая лодочка в житейском море – этому крейсеру. Для самоутверждения, смысла, заполнения пустот. Я – ей. Родители заняты карьерой. Нас двое. Ровный голос, твердые холодные пальцы, долгие паузы. Холодные свистящие перья за спиной – торчком из острых лопаток.

У нас был пес, курцхаар по имени Ральф. Умница, добряк, не переносивший лишь одного человека – почтальона. Если сказать ему просто так, не поймав ни на чем предосудительном: «Ай-ай-ай, Ральф плохая собака, нехорошая, фу!», он краснел, прятал глаза, опускал уши и сгорал со стыда. У него на совести тоже была перманентная тяжесть – на всякий случай, генетическая начинка такая. В семье нас было двое.

Ральфа застрелили на охоте. Случайно, подвыпивший охотник. Ральф кричал, а потом скулил, пока не умер. Она рассказала мне. Я не поверила; он же не утка, как это? За что? Добряк Ральф, друг детства, не любивший почтальона. Умер. Первая смерть в моей жизни. Мама сказала, он остался в деревне, там ему лучше, а она сказала – умер. По голове дала. Нет больше. Просто нет. Нигде. Правда, одна правда и ничего, кроме правды. Детям нужно говорить правду! Такой педагогический прием. Голая правда, как ушат ледяной воды. Уж лучше бы одетая…

Я уже большая. Я тебя не боюсь, Белая крыса. Пожалуйста, уходи! Сколько можно!

Звонок телефона. Барбара, Варвара Ивановна, моя приятельница. Свободный художник, сценарист-надомник. Сценарист Барбара Шулика, в титрах маленькими буковками. Можно Бася. С флером как бы Запада, ненашинским душком. Да и фамилия… Шулика! Тоже! Украинско-польская. Шулика – птица вроде ястреба с длинными крыльями и слабыми лапами, как объясняет Википедия. У Баськи, наоборот, ноги сильные, как у страуса, и нормальные средней длины руки, довольно цепкие.

– Баська! – кричу. – Мне опять снилась Белая крыса!

– К дождю, – говорит она бесцветно. – Может, повеситься?

– Белая крыса к дождю?

– Все к дождю, вся жизнь к дождю. Лед тает, дыры растут, вот и цунами… тоже. Не сегодня завтра смоет к чертовой матери в Мировой океан. И очередной конец света на подходе. Может, все-таки повеситься?

– Мне снилась Белая крыса, похожая на Амалию, представляешь?

– А мне никогда ничего не снится.

– Мне тоже. А тут вдруг Амалия, представляешь?

– Разве она похожа на крысу?

Я задумываюсь: «Нет. Совсем не похожа. Или все-таки похожа?»

…Амалия… Она была высокой. Тощей. С прямой спиной. С сильными холодными красными пальцами. С жидкими полуседыми волосами, гладко зачесанными и собранными в узел на затылке. С громким потрескивающим голосом. Непреклонным. Жестким. Холодным. Ровным. Великий инквизитор. Настолько без греха, что ни у кого не поднялась бы рука с камнем.

Ее активное неприятие моей матери и восторженное отношение к моему отцу в сумме давали надежду на любовь ко мне. Маленькую, слабенькую, хилую, но любовь. Приязнь. Симпатию. Не могу представить себе ее врага в моем лице. В конце концов, это было бы просто неприлично…

– У тебя заниженная самооценка, – говорит Баська тоном опытного психоаналитика. – Нужна медитация на прощение.

– Я ее давно простила. Я о ней даже не думаю.

Вранье! Думаю. А еще она мне снится. Я снова стою, она сидит. Смотрит на меня. Безмолвна, вся упрек и сожаление. Я стою. Она сидит. Белое безмолвие. Арктический лед. Холодные красные руки. Жесткие, как жесть, пальцы. Жесткие, как жесть, – каков образ!

Стою и покорно жду под прицельным жестким взглядом.

Неужели она наслаждалась? Упивалась властью? Она – такая величественная, и я – такая ничтожная… Не верю. Не много чести – внушать ужас пятилетней сопливке. Не верю! Чего-то я недовспоминаю и недопонимаю. Восприятие исказилось с течением времени. Ее давно нет. Она живет лишь в моих воспоминаниях и снах. В каком-то смысле я – памятник ее нерукотворный. Нерукотворный – да. Психотворный, интеллектуальнотворный, нейролингвозапрограммированнотворный. Вот!

С Диккенсом и Теккереем познакомила меня она. Спасибо. И с «Леди Гамильтон», где кумир – Лоуренс Оливье.

Англоманка, черт побери. Дэм ю![3]

Хватит!

– И самое главное, – говорю я Баське, – я не пыталась протестовать и никогда не жаловалась. Я приняла ее безоговорочно и согласилась, что я… такая. И в пять, и в девять. Это меня больше всего… понимаешь? Как на заклание, без звука, покорно…

Не могу больше!

– Сделаем медитацию, – говорит Баська. – Тринадцать минут. Простишь ее и отпустишь. И сразу полетишь. Ты сегодня на службе?

– Не-а, отгул. Куда?

– Что – куда?

– Куда полечу?

– Никуда. В принципе. В том смысле, полегчает. Хочешь сегодня?

– Хочу. Сегодня. Во сколько?

– Ну, умоюсь – и к тебе. Пожрать есть?

– Есть.

– Бегу.

Через час ее все еще не было. Через два она позвонила и сказала, что пришла Оля. Олянда-веранда. Я не удержалась, хихикнула, хотя была разочарована.

– Ага, хорошо тебе, – прошептала Бася. – А хочешь, мы вместе придем? – спросила она с надеждой.

– Нет! – вскрикнула я. – Не надо!

– А еще подруга! – В голосе ее была укоризна. – Тогда не знаю… Может, вечером?

– Если получится. Ты, главное, расслабься. – Я снова хихикнула. – И думай о приятном.

– Иди к черту! – буркнула она обиженно и отключилась.

Оля, Олянда, она же Ольгица, – наша старинная подруга, одноклассница и третий член неразлучного школьного триумвирата. О эта женщина! О шея лебедя, о ланьи очи… что там еще? Все при ней – и шея лебедя, и глаза лани, и талия пиковой дамы. Прекрасные волосы. Запредельная отмытость, ухоженность, подобранность в смысле колеров и аксессуаров. Под стекло – и в музей. Главное, чтобы отгородить стеклом и чтобы неподвижно и молча. Тогда – да. Молча!

Театр одного актера. Ток-шоу. Я вижу, как Баська сидит на диване, судорожно вцепившись в гобеленовую подушку с лапочкой-пойнтером на фоне приятной глазу неяркой английской зелени и, давясь, заталкивает внутрь зевки. А Ольгица подробно, с деталями, со смаком, с паузами в наиболее драматических местах, поминутно смеясь, прикрываясь ладошкой, повторяя прикольные моменты по пять раз, размахивая длинными белыми кистями, рассказывает.