приятным или даже симпатичным, но незапоминающимся. Однако врожденное обаяние словно наполняло ее каким-то внутренним светом. При взгляде на нее на лицах людей сама собой появлялась улыбка. Шахла смотрела на вас, и вам начинало казаться, будто для нее нет ничего важнее, чем встреча с вами. Когда у нас бывали гости, мама-джан всегда с гордостью наблюдала за старшей дочерью: Шахла умела завести неспешный разговор, вежливо поинтересоваться здоровьем человека и делами каждого члена его семьи: «Как поживает Фарзана-джан? Мы так давно ее не видели. Пожалуйста, скажите, что я спрашивала о ней». Пожилые тетушки одобрительно кивали головой и хвалили маму-джан за то, что она воспитала такую учтивую дочь.

Совсем другое дело Парвин — человек настроения. Ее глаза, в отличие от наших, темно-карих, имели серовато-ореховый оттенок и смотрели на вас так, что вы тут же забывали, о чем собирались сказать. Блестящие каштановые волосы крупными локонами обрамляли милое личико Парвин. Без сомнения, она была самой красивой девочкой в нашей семье.

Но при этом Парвин была напрочь лишена того, что зовется умением общаться с людьми. Если подруги мамы-джан заходили проведать нас, Парвин моментально ускользала в дальний угол комнаты и принималась сосредоточенно заниматься каким-нибудь делом, например расстилать на столе скатерть, усердно расправляя каждую складочку. Если же появлялась возможность и вовсе избежать встречи и приветствий с традиционными поцелуями, Парвин спешила ею воспользоваться и исчезала из комнаты прежде, чем там появлялись гости. Если же этого сделать не удавалось, она отвечала на расспросы взрослых рассеянно и односложно, не переставая поглядывать на дверь.

«Парвин, тетя Лалома задала тебе вопрос. Пожалуйста, повернись к нам и оставь эти цветы на окне — их не обязательно поливать прямо сейчас!»

Замкнутость Парвин и неумение держать себя с людьми с лихвой окупались другим ее талантом — настоящего художника. Карандаш буквально оживал в ее руке — морщинистые лица старух, раненый пес, покосившийся дом-развалюха. Парвин обладала удивительной способностью показать вам то, что ваши глаза не видели, хотя вы и смотрели вместе с ней на один и тот же пейзаж или предмет. Сестра могла за считаные минуты сделать потрясающий набросок, но мытье посуды занимало у нее целую вечность.

— Наша Парвин будто из другого мира, — часто говорила мама-джан. — Она совершено особенная девочка.

— И что в этом хорошего? — ворчал в ответ папа-джан. — Ей предстоит жить в нашем мире и строить свою жизнь среди людей.

Но папа-джан любил рисунки Парвин, аккуратно собирал их и хранил у себя в столе, время от времени перебирая и рассматривая то один, то другой.

Но, кроме замкнутости, у Парвин имелась еще одна проблема — врожденный вывих бедра. Кто-то из соседок сказал маме, будто это случилось оттого, что во время беременности она слишком часто лежала на боку. Когда малышка Парвин только-только начала ползать, сразу стало понятно — с ней что-то неладно. Ей потребовалось гораздо больше времени, чем обычным детям, чтобы научиться ходить. Тогда ее хромота стала очевидна. Папа-джан возил Парвин к врачу, когда ей было лет пять-шесть, но доктора сказали, что уже слишком поздно что-либо исправлять.

Меня же уход из школы опечалил гораздо меньше, чем Шахлу и Парвин. Наверное, потому, что больше не нужно было ходить по улицам со старшими сестрами, то и дело одергивающими, требующими не убегать вперед и держать их за руку, переходя через дорогу. В отличие от сестер я обрела свободу.

Моя же помощь по хозяйству пришлась кстати еще и потому, что на папу-джан трудно было положиться. Если мама-джан просила, чтобы отец зашел на рынок по дороге с работы и купил продукты, он непременно забывал о ее просьбе, а придя домой, всплескивал руками и проклинал свою дырявую память. Но если же мама-джан намеревалась сходить на рынок сама, он начинал сердиться еще больше. Время от времени она просила кого-нибудь из соседей купить какие-то мелочи, но старалась не злоупотреблять отзывчивостью людей, которые к тому же и так начали поговаривать о чудачествах папы-джан. Многим на нашей тихой улочке не раз доводилось видеть, как он идет, отчаянно жестикулируя и увлеченно беседуя с самим собой. Мы с сестрами тоже недоумевали, но на наши расспросы мама-джан невозмутимо отвечала, что отец вынужден принимать сильнодействующее «лекарство», поэтому иногда так странно себя ведет.

Возвращаясь после прогулок по деревне, я не могла удержаться и делилась впечатлениями с сестрами. Шахлу мои рассказы выводили из себя, Парвин, занятая рисованием, скорее всего, даже толком и не слышала меня.

— Думаю, завтра я куплю немного леблеби,[2] — говорила я сестрам, — у меня осталось несколько монет. Если хочешь, Шахла, я и тебе принесу.

Шахла тяжко вздыхала и пересаживала малышку Ситару с одной коленки на другую. Она казалась молодой матерью, утомленной заботами о младенце.

— Не надо мне ничего приносить. Просто сходи на рынок и принеси все, что велит мама-джан. Уверена, ты нарочно тянешь время и болтаешься по улицам, лишь бы подольше не возвращаться домой.

Не то чтобы я специально хотела вызвать зависть сестры. Скорее, просто смаковала доставшуюся мне привилегию свободно выходить из дома. Будь у меня чуть больше такта, я, вероятно, выбрала бы какой-нибудь иной способ для выражения восторга. Не знаю, была ли то случайность, или провидение решило воспользоваться моей толстокожестью, но, как бы там ни было, моя глупая болтовня привлекла внимание тети Шаимы.

Тетя Шаима была маминой старшей сестрой. Из всей своей большой семьи с ней мама была ближе всех. Тетя Шаима часто появлялась у нас дома. Не привыкни мы к нашей тетке с самого детства, вполне возможно, ее вид пугал бы нас не на шутку. Дело в том, что тетя Шаима родилась с искривленным позвоночником. Наши дедушка и бабушка, родители мамы и тети Шаимы, надеялись подыскать ей жениха прежде, чем прогрессирующий недуг окончательно согнет ее спину, однако время шло, семьи, где были сыновья, приходили свататься к тете Зебе, к моей маме, к младшим дочерям, но никто не хотел брать в жены старшую — с горбом на спине и перекошенным телом.

Тетя Шаима рано поняла, что замуж ей выйти не суждено, и вовсе бросила следить за собой. Косматые, сросшиеся на переносице брови грозно нависали над глазами, редкие волоски на подбородке топорщились в разные стороны. Одну и ту же мешковатую одежду невразумительной расцветки тетя носила годами.

Всю свою нерастраченную любовь тетя Шаима отдавала племянникам и племянницам, а позже и стареющим родителям. Тетя Шаима успевала присматривать за всем и за всеми: хорошо