— Глаза слепит, — выговорила Сильви, загораживаясь ладонью.

— Снегу-то навалило.

Миссис Гловер покачала головой, то ли с изумлением, то ли с брезгливостью. Подчас ее трудно было понять.

— Где доктор Феллоуз? — спросила Сильви.

— Отбыл по срочному вызову. Где-то фермера бык помял.

— Какой ужас.

— Из деревни люди прибежали, хотели его автомобиль откопать, но не тут-то было. В конце концов мой Джордж вызвался его подвезти.

— Ах вот оно что. — Сильви как будто разгадала некую старую загадку.

— А еще говорят: лошадиная тяга, — фыркнула миссис Гловер, сама похожая на быка. — Вот и доверяй этим новомодным тарахтелкам.

— Мм… — Сильви не хотела оспаривать такие твердые убеждения.

Ее удивило, что доктор Феллоуз перед отъездом не осмотрел ни ее, ни ребенка.

— Он к вам заглянул. Да вы спали, — сообщила миссис Гловер.

Временами Сильви подозревала у нее телепатические способности. Кошмарная мысль.

— Сперва, конечно, позавтракал, — единым духом одобрила и осудила доктора миссис Гловер. — Аппетит у него — что надо, это уж точно.

— Я бы и сама целую лошадь съела, — посмеялась Сильви.

Она, конечно, хватила: ей тут же вспомнился Тиффин. Взявшись за столовое серебро, тяжелое, как оружие, она приготовилась разделаться с рублеными почками, приготовленными миссис Гловер.

— Изумительно, — сказала она (неужели?), но все внимание миссис Гловер было уже обращено на лежащую в колыбели малышку («пухленькая, что молочный поросенок»). Сильви лениво подумала: неужели миссис Хэддок до сих пор не может выбраться из Челфонт-Сент-Питера?

— Я слыхала, девчушка чуть не померла, — сказала миссис Гловер.

— Ну… — протянула Сильви.

Линия между жизнью и смертью очень тонка. Однажды вечером ее отец, светский портретист, выпив лучшего коньяку, поскользнулся на исфаханском ковре, устилавшем площадку второго этажа. Наутро его нашли мертвым у подножья лестницы. Никто не слышал ни крика, ни грохота. А незадолго до этого отец взялся писать портрет графа Бальфура. Так и оставшийся незаконченным. Естественно.

Очень скоро выяснилось, что при жизни Льюэллин распоряжался деньгами более свободно, чем предполагали его жена и дочь. Заядлый картежник, он наделал долгов по всему городу. Никаких распоряжений на случай скоропостижной смерти он не оставил, и вскоре зажиточный дом в Мэйфере наводнили кредиторы. Не дом, а, как оказалось, карточный домик. Тиффина пришлось продать. У Сильви разрывалось сердце — сильнее, чем от потери отца.

— Я думала, у него была только одна пагубная страсть — женщины, — произнесла ее мать, присев на чемодан и будто позируя для «Пьеты».

Их затянула интеллигентная, благопристойная нищета. Мать Сильви сделалась бледной и невзрачной, жаворонки разлетелись, а она угасала от чахотки. В семнадцать лет Сильви была спасена от участи натурщицы одним человеком, с которым познакомилась на почте. Это был Хью. Восходящая звезда сытого банковского мира. Воплощение буржуазной респектабельности. О чем еще могла мечтать хорошенькая девушка без гроша в кармане?

Лотти умерла спокойнее, чем можно было ожидать, и Хью без лишней шумихи женился на Сильви в день ее восемнадцатилетия. («По крайней мере, — сказал Хью, — тебе не составит труда запомнить годовщину нашей свадьбы».) Медовый месяц — восхитительный quinzaine[14]— они провели во французском городке Довиль, а затем обрели полупасторальное блаженство неподалеку от Биконсфилда, купив дом почти в стиле Лаченса.{5} Там было все, чего только можно желать: просторная кухня, гостиная с застекленными дверями, выходящими на лужайку, прелестная утренняя столовая и несколько спален, ожидающих пополнения в семье. В задней части дома имелся закуток, где Хью оборудовал себе кабинет. «Да, моя роптальня», — усмехался он.{6}

Соседские дома располагались на почтительном расстоянии. За ними начинались луга, рощица и голубой от колокольчиков лес, прорезанный речкой. Благодаря наличию железнодорожной станции, точнее одного перрона, Хью добирался до своего банка менее чем за час.

— Сонное царство, — посмеялся Хью, галантно поднимая Сильви на руки, чтобы перенести через порог.

Жилище (в сравнении с Мэйфером) было довольно скромным, но все же слегка превышало их возможности, и это финансовое безрассудство удивило обоих.

— Нужно дать нашему дому имя, — сказал Хью. — «Лавры», или «Сосны», или «Вязы».

— Но у нас в саду ничего такого не растет, — возразила Сильви.

Стоя у застекленной двери, они разглядывали запущенную лужайку.

— Придется нанять садовника, — сказал Хью.

Дом встретил их гулкой пустотой. Они еще не приобрели ни ковры Войси, ни ткани Морриса — ничего, что привнесло бы в интерьеры эстетический комфорт двадцатого века.{7} Сильви охотнее согласилась бы жить в универмаге «Либерти», чем в этом семейном доме, у которого даже не было имени.{8}

— «Зеленые акры», «Милый вид», «Солнечный луг»? — предлагал Хью, обнимая молодую жену.

— Нет.

Прежний владелец, продав свой безымянный дом, перебрался в Италию.

— Подумать только, — мечтательно произнесла Сильви.

В ранней юности она побывала в Италии — отец возил ее в «гранд-тур», когда мать отправилась в Истборн подлечить легкие.

— Там же одни итальянцы, — пренебрежительно бросил Хью.

— Совершенно верно. В том-то и смысл, — сказала Сильви, высвобождаясь из его объятий.

— «Конек»? «Усадьба»?

— Остановись, прошу тебя, — взмолилась Сильви.

Вдруг из кустов выскочила лисица и потрусила через лужайку.

— Ой, смотри! — оживилась Сильви. — На вид совсем непуганая, привыкла, наверное, что в доме никто не живет.

— Надеюсь, за ней не гонятся местные охотники, — сказал Хью. — Зверушка совсем отощала.

— Это самка. Детенышей кормит — видишь, как соски отвисли.

Заслышав такие беззастенчивые речи из уст своей еще недавно невинной (хотелось бы верить; хотелось бы надеяться) молодой жены, Хью сощурился.

— Смотри, — шепнула Сильви; на траве кувыркались двое маленьких лисят. — До чего же милые создания!

— Говорят, от них один вред.

— А они, наверное, думают, что это от нас один вред, — возразила Сильви. — «Лисья Поляна» — вот как будет называться этот дом. Ни у кого нет дома с таким названием, а ведь это самое главное, правда?