— Ничего, — повторил я.

Ничего. Ничего, если не считать, что сегодня исполнилось как раз пять лет. Пять лет, как никто меня не расколол. Пять лет, как я бью им морду и трахаю их баб. Я машинально ударил кулаком в стену. Но удар получился сильный и я, чертыхаясь, затряс рукой. Они одержали верх.

Я был больше белый, чем они, потому что теперь мне нравилось быть белым. Хотя, в общем-то, что такого?

Плевать мне на все это. Просто плевать. Не так уж плохо быть белым. Иметь белую женщину в своей постели. Белого ребенка, который преуспеет в жизни.

Чего это Джим продолжает зевать?

— Спокойной ночи…— сказал я ему.

Я толкнул дверь, потянулся и вышел. Станция метро была недалеко.

Жена тоже была недалеко. Побаливала поясница… Ее ногти в моей спине… Нет, я был еще в форме.

Весной, в Нью-Йорке — как нигде.

Метро. Четверть часа. Опять люди. Моя улица. Мой дом. Тихий и спокойный. Запах виски висит там на вешалке вместе с моим смокингом. Но на моих руках еще остался запах женщины. Запах дочери голубоглазого ирландца. Я поднялся на три этажа, не поднимая шума. Как всегда одним махом. Я был в полной спортивной форме. Ключи звякали в кармане. Три моих ключа. Нужный я распознал по толщине. Вот этот.

Дверь открылась… Сама собой,

Я закрыл толстую дверь и, не зажигая света, направился на ощупь в ванную. А потом я споткнулся в темноте о растянувшееся тело и упал. Прямо на него.

Я высвободился в одну секунду и бросился к выключателю. Вспыхнул свет. Я застыл на месте, как приклеенный. Он и не проснулся, но стал храпеть. Пьяный, вне всякого сомнения. Грязный черномазый. Ричард. Он был в перепачканном костюме и исхудавший. Я чувствовал его запах оттуда, где стоял. Сердце неравномерно билось в груди, прыгало, как затравленный зверь, и я не смел сделать ни шагу, не решался приблизиться. Я не смел пойти выяснить, знает ли уже Шейла правду. За мной был шкаф. Я открыл его, не сводя глаз с Ричарда, и ощупью ухватил бутылку ирландского виски. Я выпил… четыре, пять глотков. Ричард валялся передо мной, а из спальни не доносилось никакого шума, хотя дверь была закрыта. Все было мертво, все спало вокруг меня, Я посмотрел на свои руки. Потрогал лицо. Посмотрел на Ричарда и засмеялся, потому что это был мой брат, и он разыскал меня. Он зашевелился, и я подошел к нему. Я поднял его одной рукой. Он еще наполовину спал, и я его встряхнул как следует.

— Проснись, скотина.

— Что такое? — сказал он. Он раскрыл глаза и увидел меня. Его лицо сохраняло прежнее выражение.

— Какого черта тебе здесь понадобилось?

— Я нашел тебя. Дан. Видишь, я тебя нашел. Господу было угодно, чтобы я тебя нашел.

— Где Шейла?

— Кто такая Шейла? — спросил он.

— Кто тебе открыл?

— Я вошел… никого не было.

Я бросил его и побежал в спальню. На комоде, на обычном месте, лежала записка от Шейлы: «Мы с беби у мамы. Целую».

Пришлось уцепиться за комод. С головой еще было куда ни шло, а ноги совсем не держали. Я медленно вернулся в прихожую.

— Убирайся отсюда!

— Но, Дан…

— Давай, проваливай. Вали отсюда. Я тебя знать не знаю.

— Но, Дан, Господь дал мне найти тебя.

— Вали отсюда, тебе сказано!

— Я совсем без денег.

— На, возьми.

Я порылся в кармане и протянул ему десятидолларовую бумажку. Он посмотрел на нее, пощупал, засунул в карман и сразу же утратил свой дурацкий вид.

— Знаешь, что неграм не очень-то рекомендуется приходить к белым?

— Я твой брат, Дан. У меня и бумаги есть. Тут я на него мгновенно кинулся. Я схватил его

за шкирку и стал сквозь зубы выплевывать угрозы

и проклятия.

— Бумаги, говоришь? Какие еще бумаги? Сволочь!..

— Я ношу ту же фамилию, что и ты, Дан. Господь сказал, что нельзя отрекаться от отца с матерью.

Мне лишь одно оставалось, это я и сделал. Мой кулак сжался и расплющил его нижнюю губу. Я почувствовал, как крошатся его зубы, и волна стыда нахлынула на меня, А Ричард и глазом не моргнул. Его глаза уставились на меня, и я увидел в них… Нет, что я, с ума сошел? В глазах никогда ничего увидеть нельзя. Я попытался образумить себя. Попытался, но безуспешно. А Ричард молчал и смотрел на меня, и мне стало страшно.

— Где ты работаешь. Дан?

Разбитая губа исказила его голос, а по подбородку стекала струйка крови. Он стер ее тыльной стороной руки.

— Убирайся отсюда, Ричард. И, если жизнь дорога, чтобы больше твоей ноги здесь не было.

— Где я смогу тебя увидеть. Дан?

— Я и не собираюсь с тобой встречаться. — Ну, может, Шейле захочется…— задумчиво произнес он.

Я вновь подавил в себе желание убить его, пронзившее меня, точно острый нож.

Он двинулся к двери, осторожно ощупывая свою разбитую губу.

— Пошел вон.

— Десять-то долларов не слишком дорогая цена. Это был мой брат, а мне хотелось, чтобы он сдох. Все во мне сжалось от ужасной тревоги. Я боялся, что он вернется. Мне хотелось знать…

— Постой. Кто дал тебе мой адрес?

— Да никто…— сказал он. — Так, приятели… Я ухожу. До свиданья. Дан. Я зайду к тебе на работу.

— Ты не знаешь, где я работаю…— сказал я.

— Ничего, Дан. Это не страшно.

— Как ты открыл дверь?

— Я умею открывать двери. Господь тому свидетель. До свиданья. Дан. До скорого.

Я отупело смотрел, как он уходит. Часы мои показывали полшестого утра. Светало. На улице послышались голоса разносчиков молока. Шейла с ребенком спала у своей матери.

Ричард был негр, У него была черная кожа. И пахло от него негром.

Я закрыл входную дверь и начал раздеваться. Я сам не понимал, что делаю, и осматривался вокруг. Потом я пошел в спальню, но остановился на пороге. Передумал и пошел в ванную. Я стоял перед зеркалом. На меня смотрел крепкий парень лет тридцати пяти, широкоплечий и дышащий здоровьем. О таком парне и сказать нечего. Самый настоящий белый… только мне не нравилось выражение его глаз.

Глаз человека, который только что увидел призрак.

Прямо назавтра я стал подыскивать другую квартиру, но это было трудновато и предстояло выложить кругленькую сумму. Шейле я об этом ничего не сказал. Я знал, что она очень любит нашу квартиру, а потому боялся ей говорить. Какой бы предлог выдумать? На улице я бесконечно оборачивался, смотрел, не идут ли за мной, искал взглядом худощавую фигуру Ричарда, его кожу полукровки, курчавые волосы, мятый костюм и длинные руки. Сохраненные в памяти детские воспоминания, связывавшие меня с этим самым Ричардом, обладали одним тревожащим и тягостным оттенком, хотя я и не мог установить, в какой именно момент появился в них этот оттенок, ведь это были такие же точно воспоминания, как и у всех детей. Ричард был наиболее темнокожим из нас троих, и этого обстоятельства было, вне сомнения, достаточно, чтобы частично объяснить мое беспокойство.