— Ты уверен, что обернёшься до темноты? — озабоченно спросила мама.

— Ещё бы! — ответил Ванька. — Времени вон сколько, навалом!

— С чего тебе так приспичило навестить Гришку? — поинтересовался отец, всегда глядевший в корень.

Ванька бросил на меня быстрый взгляд.

— Это секрет! — торопливо сказал он.

Отец с любопытством посмотрел на меня, но я только плечами пожал, с таким жестом, что, мол, раз Ванька считает это секретом, то и я говорить не имею права, но не беспокойтесь, мол, никаких безумных замыслов у Ваньки на этот раз не имеется и ничего такого он не натворит.

— Ладно, — сказал отец. — Секрет так секрет. Я вот только думаю, что не нужно тебе тратиться на автобус. Я сейчас собираюсь в заповедник, проверить лосиные кормушки, и мог бы подвезти тебя на «Буране». Высадить неподалёку от деревни, а на обратном пути прямо заехать к Гришке и забрать тебя. Если, конечно, тебе и вправду нужен Гришка… — добавил отец то ли с ехидством, то ли с сомнением.

— Да правда — честное слово, правда! — горячо заверил мой братец. — И снегоход — это классно!

— А его не продует? — обеспокоилась мама (имея в виду Ваньку, разумеется). — Ведь вам ехать не меньше сорока минут, и под открытым небом. Может, ему всё-таки пойти на автобус? Так он доедет, имея крышу над головой и не обдуваемый всеми ветрами…

— Да ничего с ним не будет, — рассмеялся отец. — Только здоровей сделается. Но оденься потеплее, — велел он Ваньке, — и шарф возьми подлиннее и пошире, чтобы можно было лицо замотать до самых глаз, если ветер будет особенно злобствовать. Впрочем, погода стоит тихая, и смахивает на то, что меняться она не собирается. В общем, одевайся, а я пошёл выводить снегоход.

Через десять минут отец и Ванька отъехали на «Буране» — «Буран» у отца был (и есть, разумеется — ведь никуда он не делся) самый мощный, такой, который может брать довольно тяжёлые грузы, и скорость он развивал порядочную, покруче, пожалуй, чем и у маленького двухместного, носящегося как вихрь, потому что он сам по себе лёгкий. Мы с мамой посмотрели, как они мчатся через лёд, и помахали им вслед, а потом я взял Топу — который безумно обрадовался возможности поноситься не хуже «Бурана» по заснеженным полям — и потопал в другую сторону, к маяку.

Смотритель — у него, кстати, и имя было такое, что нарочно не придумаешь и не выговоришь с первого раза, Виссарион Северинович, вполне подходящее его характеру имя — обитал на новом маяке, а на острове был ещё и старый, заброшенный. Старый находился на северо-западной, самой дальней от нас оконечности острова, а новый — на самой северной точке Солёного Скита, на длиннющем таком мыске, глубоко вдающемся в озеро. Я слышал несколько объяснений тому, почему, где-то около 1950 года, построили новый маяк, а старый сделался никому не нужен. Основных было два. Первое — что когда была закончена система Волго-Балта, в нашем озере сменился и основной фарватер, и теперь корабли (в основном, сухогрузы и красивые туристские теплоходы) шли через северную его часть, а не входили в озеро с запада, как было раньше. Второе — что маяк на западе был нужен, пока на нашем острове располагалась авиабаза (кстати, в нашем доме в своё время, в двадцатые-тридцатые годы, находился штаб авиаполка). То есть, что маяк был нужен прежде всего для ориентировки самолётов, которым так было намного удобнее, а не кораблей, а после войны, когда авиабазу перевели в другое место и весь остров опять стал гражданским, надобность в таком маяке отпала, а вот маяк на северном мысу, вокруг которого есть несколько мелей и огромные, с двухэтажный дом, валуны кое-где из воды макушками выглядывают, стал необходим позарез.

Кстати, кое-какие следы авиабазы на нашем острове до сих пор сохранились, и есть даже остатки тяжёлого бомбардировщика, совсем чуть-чуть не дотянувшего до посадочной полосы. Он был из тех сверхдальних тяжёлых бомбардировщиков, которые летали бомбить Берлин даже в первые дни войны — представляете, какие это могучие были машины? — и он возвращался уже подбитым, но до острова дотянул, и всё-таки упал, и пропахал овраг метров в двадцать длину и метра три глубиной. Он не загорелся, и лётчики, по рассказам старожилов, успели спастись, но отремонтировать его или хотя бы извлечь из оврага было уже невозможно, вот его там и оставили. Сейчас-то сохранились лишь жалкие останки: проржавевшие крылья, лежащие прямо на земле, кусок полуразвалившейся кабины… Но и эти останки впечатляют. А говорят, когда он был совсем новеньким, это вообще было нечто замечательное, и мальчишки — теперь ставшие местными стариками, от которых мы все это и знаем — обожали забираться в кабину и дёргать за рычаги (те, что остались, после того, как военные механики сняли все целые механизмы и всё, что могло более — менее пойти в дело) или играть в схватку на крыле высоко летящего самолёта, как герои фильмов иногда дерутся. Потом-то — по рассказу местных стариков — к растаскиванию самолёта активно подключились и местные жители. Кто уволок лист дюраля — отремонтировать крышу, кто поспешил снять и утащить погнутые колеса, чтобы попробовать выпрямить их и приспособить к тачке или телеге, а других умельцев в первую очередь интересовали витые и гнутые трубы и шланги — необходимейшая вещь для самогонных аппаратов. Говорят, «раздевание» бомбардировщика окончательно завершилось в восьмидесятые годы, когда с него уже нельзя было взять ничего путного, но, повторяю, даже его жалкие останки до сих пор производят сильное впечатление. И это впечатление ещё усиливается, когда смотришь на овраг и представляешь, какая же это была машина, если она сумела так разворотить землю.

Кстати (это уже в третий раз я говорю «кстати», но все эти «кстати» мне кажутся вполне к месту, ведь я знакомлю вас с нашим островом, который вам надо бы хорошо представлять) в этом овраге даже в самые не грибные годы можно набрать целый урожай подосиновиков. Почему-то подосиновики очень этот овраг полюбили.

Всё это я и припоминал, пока шёл через поля и заснеженные перелески, а Топа носился вокруг меня туда и сюда. И ещё я размышлял, какой байкой порадует меня на этот раз смотритель маяка. В прошлый раз он впарил нам с Ванькой несколько фантастических историй — о том, в числе прочих, как однажды во время сильного половодья его дом (он, мол, жил тогда на самом берегу) просто унесло течением, и он две недели жил в своём доме как на корабле, причём дом не дал ни единой течи. И все свои россказни он снабжал такими правдоподобными деталями, что невозможно было не поверить. «С табачком-то у меня был порядок, — говорил он, — я как раз перед наводнением запасся в сельпо. А вот с продуктами вышла накладка. Ведь основные продукты были у меня в погребе, а дом, сами понимаете, оторвало от погреба, и люк в погреб мне пришлось срочно задраивать и конопатить. Этот люк был моим самым слабым местом, и я очень за него переживал, но обошлось. Единственно, чего у меня было в достатке — это пшёнки. Кашу-то сварить я мог без проблем, воды вокруг было — бери не хочу, сами понимаете, да и керосина у меня стояло аж две трёхлитровых бутыли, было, чем примус заправить, но после двух недель на сплошной пшённой каше я взвыл и долгое время на тушёнку глядеть не мог. Впрочем, грех жаловаться, у меня бывали времена и похуже…»