искать принадлежности его к тому или иному народу. Чем можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа — мыслью… Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».

Возможно, суждения Даля не бесспорны, но обращает на себя внимание выбор критерия принадлежности к тому или иному народу — дух, душа, язык. Думая по-русски, датчанин по происхождению Даль понимал и мог передать в художественной форме многие душевные тонкости русского человека, что позволило ему прослыть не только знатоком национального характера, но и стать довольно известным писателем своего времени.

Судя по некоторым воспоминаниям, «немецкие» качества Даля не всем нравились в обиходе, но, с другой стороны, как знать, сумел бы он без аккуратности и известной доли педантизма одолеть главную вершину своей жизни — собрать и издать «Словарь живого великорусского языка». Эту мысль подчеркнул в речи о Гильфердинге, Дале и Невоструеве на заседании Общества любителей российской словесности И. Аксаков. «И Гильфердинг, и Даль — оба не русские по крови; но тем более причины для нас радоваться той нравственно притягательной силе русской народности, которая умела не только вполне усыновить себе этих иностранцев по происхождению и привлечь их к разработке своих умственных богатств, но и одухотворить их нерусское трудолюбие русской мыслью и чувством. Да, страстно преданные России и русскому народу, оба они — в Гильфердинг, и Даль — в то же время не по-русски (к счастию, может быть, для дела) относились к труду. Это нерусское свойство видим мы в упорстве труда, в размеренном и вместе неослабном, настойчивом движении к цели, в правильном распределении работы, одним словом, в таком отношении к труду, которое не нуждается во внешнем возбуждении, чуждо запальчивости, не знает ни скачков, ни перерывов, ни лени, ни уныния, не ищет одолеть задачу сразу, приступом или запоем, — что так свойственно нам, природным русским, — но которое является действием высокого самообладания, всегда бодрой, спокойно и ровно напряженной воли».

Оба начала — голос крови и голос сердца — заметно боролись в Дале. Он писал очерки, рассказы, повести о быте, традициях, нравах народа, сочинял сказки и считался большим знатоком русского характера. И в то же время был исправным чиновником — ценимый начальством, не терпевший никакого разгильдяйства у подчиненных.

Григорович в своих воспоминаниях рассказывает такой эпизод. Встретив где-то Тургенева, тогда еще молодого человека, Даль уговорил его поступить к нему на службу в канцелярию. Тургенев, никогда не думавший служить, но не имевший духа отказаться по слабости характера, согласился. Несколько дней спустя после вступления в канцелярию Тургенев пришел часом позже и получил от Даля такую нахлобучку, после которой тотчас же подал в отставку.

Эпизод этот описан у нескольких мемуаристов, и рассказывается он по-разному лишь в деталях, в главном же для нас — в передаче особенностей характера Даля — все сходятся. Вполне соответствует этому впечатлению и словесный портрет, набросанный Григоровичем после первого посещения Даля. «Встретил он меня без всяких особенных изъявлений, но ласково, без покровительственного оттенка. Он был высок ростом, худощав, ходил дома не иначе, как в длинном коричневом суконном халате, пристегнутом у пояса; меня особенно поразила худоба его лица и длинного, заостренного носа, делившего на две части впалые щеки, не совсем тщательно выбритые; под выгнутыми щетинистыми бровями светились небольшие, но быстрые, проницательные глаза стального отлива. Наружность его, — я скоро в этом убедился, — отвечала его характеру, несколько жесткому, педантичному, далеко не общительному».

Вероятно, для такой кропотливой работы, какой является составление словаря, для основательности его и всеохватности, и нужен был именно такой человек — прекрасно знающий стихию народного языка, быт, традиции и обладающий к тому же не только научной складкой, но и характером собирателя, скрупулезного систематизатора, не упускающего ни единой возможности пополнить свой научный багаж. И эту особенность Даля подметил тогда еще молодой Григорович. «Мною Даль заинтересовался, собственно, потому, что повесть моя была из простонародного быта, который всегда занимал его, как занимало вообще все, касавшееся быта народа, языка, сказок, пословиц. У него по этой части скоплены были сокровища и можно было чему-нибудь поучиться. Пользуясь своим положением, он рассылал циркуляры ко всем должностным лицам внутри России, поручая им собирать и доставлять ему местные черты нравов, песни, поговорки и проч. Он охотно давал мне возможность пользоваться таким материалом у себя на дому, он сажал меня в кабинете, и я по целым часам переписывал все, что казалось мне особенно характерным».

Отца Даля. — Иогана Христиана (Ивана Матвеевича), корда тому едва исполнилось двадцать лет, императрица Екатерина II пригласила в Россию придворным библиотекарем. Молодой, но к тому времени весьма образованный, он знал несколько языков — древних и новых, русский знал «как свой». Несколько позже, окончив в Германии медицинский факультет, он вновь вернулся в Россию, где женился на девушке из семьи обрусевших «выходцев». Мать Владимира Ивановича владела пятью языками, была музыкальна, имела голос «европейской певицы».

Сведений о детстве Даля немного. Он не любил писать воспоминаний о себе, начинал не раз, но вскоре бросал. Мы можем лишь предполагать, что, имея таких родителей, Владимир рос и воспитывался в благоприятной для формирования его умственных способностей, появления филологических наклонностей атмосфере. Вероятно, в доме была неплохая библиотека. Во всяком случае, известно, что он много читал, пописывал стихи, подражая Карамзину, Жуковскому, Батюшкову; под впечатлением басен Крылова пробовал и сам сочинять что-то в сатирическом жанре.

Мать, женщина широко образованная, всему обучала детей сама, учителей нанимали лишь по математике и черчению. Как вспоминал Даль, отец «при каждом случае напоминал нам, что мы русские», и в доме говорили только по-русски.

Двенадцати лет Владимир стал кадетом Морского корпуса, где пробыл пять лет. Особо добрых воспоминаний в его памяти эти годы не оставили, более того, считал, что «замертво убил время». «3 марта 1819 года… мы выпущены в мичмана, и я по желанию написал в Черное море в Николаев. На этой первой поездке моей по Руси я положил бессознательное основание к моему словарю, записывая каждое слово, которое дотоле не слышал», — читаем в «Автобиографической заметке». Так началось главное дело его жизни, значение которого тогда он едва ли понимал.

Прожил Даль