Сиприо не остановился на этом и посвятил несколько строк последующей судьбе госпожи де Бальзак. Они интересны, поскольку бросают луч в прошлое, освещая подлинный характер отношения Эвелины к писателю. Она отнюдь не оказалась безутешной вдовой. Во время агонии мужа, в своих письмах к дочери, она почти не упоминала о «бедном бильбоке», зато подробно распространялась о том, как весело проводит время в Париже. Не успел еще прах Бальзака найти последний приют, а она уже флиртовала с молодым критиком, «малышом» Шамфлери; а когда он бросил ее, Эвелина тут же увлеклась художником Жаном Жигу, с которым пробыла до конца своих дней. После смерти Бальзака она здравствовала еще 32 года, пережив Вторую империю, Франко-прусскую войну и Парижскую коммуну.

На этой ноте, так отвечающей смыслу «Человеческой комедии», можно бы и закончить, если бы не осталось еще одной и немаловажной проблемы, которой бальзаковеды обычно занимаются в начале своих исследований, а Сиприо, в основном, оставил на конец: выяснить социальное и политическое кредо Бальзака, его место и роль в многообразных коллизиях своего времени и, соответственно, в мировой литературе.

Советское литературоведение решало эту проблему «не мудрствуя лукаво»[5]. Бальзак провозглашался «великим народным писателем», одним из основоположников «критического реализма», предшествующего «социалистическому реализму» советской литературы. Мировоззрение Бальзака и его творческий метод рассматривались как «следствие революционной ликвидации феодализма» и «результат широкого общественного движения», питавшего творчество писателя. Бальзак якобы объективно отражал интересы «трудящихся масс», «с глубоким пониманием той огромной роли, которую играют „низы“ в жизни общества». Смотря вперед, «он видел людей будущего, выступающих против буржуазии», и показал «преходящий характер ее власти». Его же так называемый «легитимизм» — всего лишь «оборотная сторона антибуржуазных настроений», форма оппозиции «царству банкиров», монархии Луи-Филиппа.

Как было бы все просто, если бы дело обстояло именно так! Но здесь, как убедительно показал Сиприо, все было значительно сложнее.

Идеология Бальзака столь же противоречива, как его жизнь и творчество. Действительно, он не жаловал буржуазию, хотя сам происходил из буржуазной среды. Но неприязнь его распространялась прежде всего на «паразитическую», непроизводящую буржуазию — на банкиров и финансистов. А главное, она шла у Бальзака не «слева», а «справа»: в противовес своим коллегам — либеральным демократам он превозносил аристократию и пытался баллотироваться от легитимистов — крайне правой монархической партии. «Бальзак был вечным оппозиционером из принципа, — утверждает Сиприо. — При Карле X, короле ультрароялистов, он был либералом, зато при Луи-Филиппе, короле буржуазии, стал монархистом-легитимистом». Что касается второй части этой фразы, то она не вызывает сомнений. Но вот говоря о «либерализме» Бальзака в период Реставрации, Сиприо противоречит сам себе, ибо на этой же странице указывает, что именно в 1825 году (то есть как раз при Карле X!) Бальзак опубликовал две «ультра-реакционные» брошюры — о праве первородства и о благости ордена иезуитов. Отсюда следуем, что отрицательное отношение к буржуазии сложилось у него раньше революции 1830 года; быть может, этому содействовали и размышления о карьере отца. Что речь здесь идет в первую очередь о буржуазии финансовой, показывает реплика писателя, приводимая Сиприо, о ненависти «к этой отвратительной буржуазии», поскольку она «подлинный удав, подмявший под себя все прочие слои». Скупив «национальные имущества» в результате революции 1789 года, эта буржуазия подменила собой и церковь и дворянство, лишив земли тех, кто ее обрабатывал. Она стремилась создать «демократию», которую Бальзак назвал «медиократией» — «властью посредственности». Его не прельщала «холодная свобода» Соединенных Штатов, этот «наряд Арлекина». «Общество, признающее человека знатным лишь благодаря его состоянию, предпринимателем лишь благодаря его власти над рабочими и земельным собственником, благодаря его власти над крестьянами — застывшее общество», — заключает писатель. Именно такое общество и представляло, по его мнению, государство Луи-Филиппа, короля, который «расточает ласки легитимистам, хранит супружескую верность бонапартистам и идет на небольшие уступки республиканцам», что не назовешь иначе, как «мошеннический трюк». При этом Бальзак издевается над лозунгами либеральных республиканцев, высмеивая «фатальную троицу»: свободу, равенство, братство. «У нас есть свобода умирать с голоду, равенство в нищете, братство с Каином, вот каково Евангелие Ледрю-Роллена».

И однако, критикуя «царство банкиров» с правых позиций, писатель идет иной раз на явное сближение с крайне левыми. Так, Сиприо показывает, что в начале 30-х годов он находился под несомненным влиянием сен-симонистов, а накануне революции 1848 года пророчествовал о некоей «крестьянской диктатуре» с отменой частной собственности, наподобие коммуны Бабефа. В подобных зигзагах — весь Бальзак.

Да, бесспорно, он был «народным писателем», он любил и отражал в своем творчестве «народ» в широком смысле этого слова. Он подчеркивал, что бедность обездоленных не причина для их третирования, что «способные представители этого класса должны иметь возможность проявить себя». Но при этом Бальзак отличал от народа его низы, «чернь», всю эту бунтарскую неукротимую толпу, безликую разъяренную массу, которая грабит дома и поднимает мятежи. Он не приветствовал современных ему революций и боялся их, как фактора, дестабилизирующего общество. «Три славных дня» июля 1830 года он обозвал «лаем собак в темноте», а к февральской революции 1848 года оказался еще более непримиримым. Сразу же после событий в Париже он писал: «Необходимо проводить безжалостную политику, чтобы государство твердо стояло на ногах. Я, как и прежде, одобряю и тюремные застенки Австрии, и Сибирь, и прочие методы сильной власти…»

«Сильная власть»… Вот, собственно, и ключ к пониманию легитимизма Бальзака. Неприятие беспорядков и мятежей приводило к идеализации авторитарного режима, требованию «сильной руки».

В качестве «классических образцов» Бальзак рассматривал Екатерину Медичи, Робеспьера и Наполеона. Что касается последнего, дело ясное: бонапартизмом страдало все поколение Бальзака. Но вот в отношении Екатерины, эгерии Варфоломеевской ночи… И, в особенности, Робеспьера, этого «исчадия революции»… Впрочем, в Бальзаке ничто не должно удивлять. Вот какие слова вкладывает он в уста Робеспьера: «Политическая свобода, спокойствие нации и даже наука — это подарки судьбы, за которые она требует уплаты налога кровью»… Таков силлогизм революции. Не июльской, породившей ублюдка Луи-Филиппа. И не февральской, результатом которой стало появление жалкой пародии на императора. Нет, той другой, Великой революции, что выковала в своем горниле Робеспьера и Наполеона. Да и самого Бальзака как гениального художника, открывшего необъятную панораму эпохи.

Бальзак увидел, разглядел и отобразил свое время во всех его ипостасях.

«Бальзак знал, что жизнь полна жестокостей, что вмешательство человека в природу не доведет до добра, что общество разделено на выскочек и жертв, но, осуждая многое в человеческой деятельности, он показал, насколько велик человек в своих устремлениях. […] В этом смысле Бальзак, как он сам говорил, принадлежит партии революции, которая является партией Жизни».