без утешений, но теперь это было неизбежно. Яна, спохватившись, подвинула сигареты и кофе, освобождая место. Стаканчик опасно качнулся, и Ирина сделала пируэт, спасая свой светлый плащ, – однако Нигдеева уже разобралась с руками, шарфами, сигаретами и подхватила картонку. На ее запястье выплеснулось две черные капли, и Ирина невольно поморщилась, заметив, как Яна машинально обтерла их о джинсы.

– Да ты не расстраивайся… – заговорила она, но Нигдеева перебила, взмахнув шарфом:

– А ты видела, кто принес эту штуковину? – спросила она. – Клочков уже убежал.

Ирина моргнула, сбитая на лету. Штуковину? Алло, Нигдеева, твои студенты считают тебя людоедкой, а ты хочешь поговорить о какой-то штуковине?

– Мужик из архива, – осторожно ответила она.

– Да, да… – нетерпеливо отмахнулась Яна. – А ты уверена, что этот мужик – из архива? Ты его раньше видела?

– Конечно… Он сказал, что…

– Он сказал? – задрала рыжие брови Нигдеева, и Ирина прониклась сочувствием к ее студентам. «Черт бы тебя подрал, Вендига Александровна», – подумала она, а вслух сказала:

– С чего такая паранойя?

Яна поморщилась. Ирина почувствовала укол неприязни, осознав, что эта гримаса – преувеличенное отражение ее собственной. Как будто она не просто вытерла руку об штаны, а еще и высморкалась в рукав.

– Включи же голову, это простой вопрос, – все еще морщась, сказала Яна. – Ты видела его раньше? В архиве? В библиотеке? В кафешке, в очереди за булочками?

– Н-не знаю… Да что за допрос? – возмутилась Ирина. – Нигдеева, ты своих студентов в лицо не узнаешь, а к этому мужику прицепилась!

– Это аргумент, – кивнула Яна и снова принялась накручивать шарф на ладонь.

Опять подвисла, подумала Ирина и украдкой покосилась на калитку. Наверное, сейчас можно просто уйти – не заметит. Вместо этого Ирина спросила:

– А чего ты носишься с этой тряпкой?

Яна вздохнула, сунула дотлевшую сигарету в урну и тут же закурила следующую.

– Это, – она тряхнула тряпкой, – могли сделать три человека. Филька принес идею – вычитал в книжке про индейцев. Он у отца книжку взял… Я разработала словарь. Ольга научила нас вязать узлы. Это был наш тайный язык. Нам было по десять лет.

– Может, кто-то пошутил?

– Сейчас? Мы не общались двадцать пять лет. Они остались в городе за семь тысяч километров отсюда. В хреновом городе, из которого не так просто выбраться…

– Понятно… – протянула Ирина. – А что не так с мужиком из архива?

– А то, что записку якобы оставили в читальном зале, а он просто занес. Вот так телепатически понял, для кого эта тряпка, и оказал любезность. А еще то, что в универе я его ни разу не видела, а вот раньше – точно да, хотя и не помню где. Когда до меня все это дошло – я вернулась в архив, поговорить нормально, а то он мне мозги запудрил, я ушла, ничего толком не спросив. Только вот архив оказался закрыт. Вообще закрыт. Замок в ржавчине и паутина на косяках висит…

– Нда, – выговорила Ирина. – Наверное, показалось. Или просто розыгрыш.

– И в каком месте должно стать смешно?

– Ну не знаю… А что там написано – раз уж это записка?

– «Возвращайся домой», – деревянным голосом ответила Яна, пропуская колючие петли между пальцами. – «Возвращайся домой. Возвращайся домой». И еще полтора проклятых метра «возвращайся домой».

Она казалась спокойной, но, сидя рядом, Ирина видела, что, несмотря на тепло, руки Яны покрылись мурашками. Это было странно, неадекватно, почти непристойно. Но что мы знаем о лисе? Кажется, Нигдеева упоминала изолированный городок на Дальнем Востоке, из которого ей пришлось спешно уехать. Непривычное уху название… Она сказала, что дословный перевод с местного языка – «плохая вода», и добавила, что местных там, впрочем, нет, – не дураки селиться в такой дыре. Отец-геолог… Ирина вдруг поняла, что практически ничего не знает о прошлом человека, с которым знакома больше десяти лет.

Нигдеева все перебирала в руках узлы. Отвратительное сухое шуршание пробирало до костей.

– Ненавижу такие нитки, – вырвалось у Ирины. – Даже название… мохер… бр…

– Я тоже, – кивнула Яна. – Фильке тогда здорово влетело за них… Хорошее слово – «влетело», да? Оно. Влетело. Само. Звучит намного лучше, чем «двое взрослых орали на десятилетнего пацана сорок минут за то, что он отмотал два метра пряжи». А потом запретили дружить с девочками, которые плохо на него влияли. – Она прерывисто вздохнула. – Беда в том, что ему больше не с кем было дружить. Понимаешь, он был толстый.

Мурашки на руках Яны стали крупнее, и на бледной коже резко выступили веснушки. Как брызги ржавой болотной воды. Внезапно Ирине захотелось попросить Нигдееву заткнуться, но она не смогла вымолвить ни слова.

– Наверное, поэтому он и пошел за мной тогда, в самом конце, – сказала Яна. – Зря он это сделал.

Ничего не хочу об этом знать, подумала Ирина. Нигдеева снова открыла рот, и Ирине захотелось завизжать, чтобы заглушить то, что она скажет.

– Ты примешь за меня пересдачу? Я хочу уйти в отпуск пораньше. Там всего четверо, вместе с этой девицей… Ей точно лучше тебе сдавать, она же со мной в обморок грохнется от неловкости, еще откачивать придется.

– Конечно, – быстро ответила Ирина. Она чувствовала себя так, будто в полуметре от нее с визгом и скрежетом затормозил грузовик.

Яна кривовато улыбнулась.

– Кстати, о студенческих байках, – ее глаза блеснули недобрым весельем, и затормозивший грузовик неуловимо качнулся, оживая. – Помнишь, я встречалась с парнем с биофака?

– Да, – настороженно ответила Ирина. – Славный такой.

– Да, он очень хороший, – легко согласилась Яна. – Я попросила сделать его тест ДНК, – она прикоснулась к костяному кулону на шее. – Хотела убедиться.

Грузовик взревел мотором, колеса пришли в движение, и многотонная махина мучительно медленно, неотвратимо двинулась вперед.

– Убедиться в чем? – спросила Ирина, уже зная.

– В том, что кость действительно человеческая.

Ирина демонстративно посмотрела на часы и встала.

– Тебе точно пора в отпуск, – сухо сказала она. – Пересдачу у твоих студентов я приму. Отдыхай, ни о чем не волнуйся.

Нигдеева молча ухмыльнулась в ответ.

2

Из-под синюшных казенных ламп, безжалостных, круглосуточных, отрицающих внешний мир, – в бледный ветреный полдень. Ольга застыла на крыльце, будто на мгновение потеряла вес, поплыла в этом невесомом, припыленном, забытом свете. Над городом О. дрожал запах робкой зелени. Ветер клеил на туфли липкие оболочки тополевых почек. На пятачке сухого асфальта у служебного входа распластались бродячие собаки, – лежали в полном довольстве, щурились, подставляли тощие животы тусклому солнцу.

Ольга облизнула сухие губы и с преувеличенной сосредоточенностью принялась натягивать куртку. Заметила стаю, поморщилась: непорядок, надо сказать поварам, чтобы перестали уже подкармливать, куда годится, – и