Они входят в воду. Не вопят, когда их тела, облепленные гибкой плотной мембраной, которая хранит тепло — тепло, производимое каждым мышечным взрывом, — погружаются в волны; не издают ни единого крика, а, гримасничая, одолевают преграду из катящихся камней, в пяти-шести метрах от берега ноги уже не касаются дна; наклоняются вперёд и ложатся плашмя на живот на доску, а затем гребут, гребут со всей силы; их руки врезаются в поток; и вот зона прибоя уже остаётся позади, а они выбираются на морской простор.

В двухстах метрах от берега море обретает сплошное напряжённое волнообразное движение: оно опадает и выгибается, подымается и колышется, как простыня, брошенная на пружинный матрас. Симон Лимбр растворяется в этом движении; он гребёт к line-up, к этой зоне открытого моря, где сёрфер ждёт появления волны; он убеждается, что Крис и Джон где-то поблизости, слева от него, два небольших чёрных поплавка, едва различимых на водной глади. Вода тёмная, мраморная, венозная, цвета олова. По-прежнему никакого сияния, никаких бликов, — только белёсые частицы, припудрившие поверхность моря, словно сахар; вода ледяная — девять-десять градусов, не больше; Симон никак не может оседлать пару-тройку волн; он знает, что сёрфинг в холодной воде истощает, изматывает, что через час он спечётся: необходимо выбрать самую лучшую из только что сформировавшихся волн, вал с достаточно высоким, но не слишком заострённым гребнем; волну, завиток которой раскроется достаточно широко, чтобы принять в себя его, Симона; волну достаточно мощную, бег которой не замедлится ни на секунду, пока её накипь не разобьётся о прибрежный песок.

Он поворачивается к берегу лицом, он любит делать это, перед тем как отплыть ещё дальше: земля — она там, вытянутая чёрная корка, раскрашенная синими отблесками, и это совсем другой мир — мир, от которого он отделился. Обрыв, взмывающий к небу, словно стреловидная чаша, гордо демонстрирует сёрферу пласты времён; но там, где Симон сейчас, времени больше нет; нет ни истории, ни эпох, — только этот случайный поток, который кружит его и куда-то несёт. Его взгляд задерживается на автомобиле, загримированном под калифорнийский van: он припаркован перед пляжем — Симон узнаёт кузов, обклеенный этикетками, которые были собраны во время самых разных сёрф-сэшн; он знает, какие имена и названия на них написаны, — они налезают одно на другое: Рип Кёрл, Оксбоу, Куиксильвер, О’Нил, Биллабонг; психоделическая фреска, на которой в галлюциногенном экстазе слились воедино чемпионы сёрфинга, рок-звёзды и пёстрая толпа симпатичных девиц в малюсеньких бикини, девиц с развевающимися русалочьими волосами; этот van был их совместным творчеством; вестибюлем, из которого можно было выйти к волнам, — затем цепляется за задние фары автомобиля, взбирающегося по склону плато, чтобы потом затеряться где-то вдали; перед глазами у него возникает профиль спящей Жюльетты: она лежит, свернувшись калачиком на своей девичьей кровати, и даже во сне вид у неё упрямый и сердитый; внезапно он делает полный разворот, вырывает себя из воды и одним скачком преодолевает ещё десяток метров, удаляясь от берега, а потом прекращает грести.

Руки отдыхают, ноги задают направление, ладони прилипли к краям сёрфа, торс чуть приподнят, подбородок задран; Симон Лимбр покачивается на волнах. Он ждёт. Всё вокруг него колышется, вспухает и опадает, целые ломти моря и неба то появляются, то исчезают, подчиняясь волнению, медленному дыханию тяжёлой, деревянистой, базальтовой массы. Шершавый рассвет обжигает лицо; кожа напрягается, натягивается; ресницы твердеют, словно они сделаны из винила; хрусталики, спрятавшиеся за зрачком, покрываются инеем, словно их забыли в морозилке; сердце, реагируя на холод, начинает биться медленнее — когда вдруг, неожиданно, он видит, как она подходит; видит, как она приближается, твёрдая и однородная, — волна, манящее обещание; и уже срабатывает инстинкт, подсказывающий, как найти вход, как просочиться, проскользнуть: так грабитель проскальзывает в хранилище, чтобы завладеть сокровищем; его голова и лицо так же прикрыты капюшоном; та же, до миллиметра выверенная, точность жестов; и обосноваться внутри, в этом скручивании, в этой деформации материи, внутренность у которой кажется более просторной и глубокой, чем поверхность; она там, в тридцати метрах; она приближается с неизменной скоростью; и внезапно, собрав всю энергию тела в предплечьях, Симон устремляется вперёд и гребёт изо всех сил, чтобы подстроиться под скорость волны, взлететь на её гребень; и вот уже take-off[16]— сверхскоростная фаза, когда весь мир фокусируется в одной точке и, очертя голову, падает в бездну; временная вспышка, когда нужно глубоко вдохнуть, а потом задержать дыхание, забыть о нём, и подготовить тело к одному-единственному действию, одному-единственному толчку, придать ему вертикальный импульс, который заставит его выпрямиться на доске, ноги широко расставлены: левая выброшена вперёд, regular,[17]правая согнута; абсолютно плоская спина почти параллельна сёрфу; свободные, открытые руки помогают удерживать равновесие; это мгновение решающее — именно поэтому Симон любит его больше всего: ведь оно позволяет спортсмену прочувствовать взрыв, распад собственного существования, а затем собрать все части организма воедино, снова вступить в ряды живых и, уже стоя на доске, — в такие секунды особенно ценится высота гребня, превышающая полтора метра, — растянуть пространство, время; к концу «заезда» исчерпать энергию каждого морского атома. Стать прибоем, стать волной.

Начиная первый ride,[18]он испускает дикий крик и через краткий промежуток времени достигает состояния наивысшего счастья: горизонтальное головокружение; он встал вровень с целым миром, опережая его; влился в мировой поток; его захватило пространство; оно перемололо и тем самым освободило его, насытило кислородом его мышечные волокна, его бронхи, его кровь; волна развёртывается в тревожном непостоянстве, медленная или быстрая, кто знает; она подвешивает в воздухе каждую секунду, одну за другой, чтобы закончиться, разлететься брызгами, нагромождением, лишённым смысла; и — невероятно, но, — избитый камнями в этом кипящем бульоне, Симон Лимбр резко разворачивается, чтобы снова отправиться в море, даже не коснувшись земли, не задерживаясь среди мимолётных рисунков, возникающих в пене, когда море сталкивается с сушей: масса против массы, поверхность против поверхности; он возвращается на открытую воду, гребя всё сильнее и сильнее, возвращаясь к тому порогу, где всё только начинается, всё приходит в движение; он присоединяется к обоим своим друзьям, которые очень скоро испустят тот же крик восторга, оказавшись на гребне, и ряды волн, которые катят на них, словно бронемашины, от самого горизонта, потребуют выкуп с их тел, не оставляя им отсрочки, не давая передышки.

Ни один сёрфер не присоединился к ним на споте;[19]ни один зевака не приблизился к парапету набережной взглянуть на молодых сёрферов; никто не видел, как часом позже они вышли из воды, уставшие, измочаленные, на дрожащих, пошатывающихся ногах, как снова пересекли пляж, чтобы добраться до парковки и снова открыть дверцы фургона; никто не видел ни голых ног и рук, ставших у всех одинаково синюшными и истерзанными, ни лиловых полос под ногтями; никто не заметил ни лишайных пятен, искромсавших лица, ни трещин в уголках губ; их зубы выстукивали щёлк, щёлк, щёлк — бесконечная пляска челюстей, передававшаяся всему телу, тряска, которую они никак не могли унять; никто ничего не видел, даже когда троица переодевалась: плотные шерстяные кальсоны — только потом брюки, несколько слоёв уютных джемперов, кожаные перчатки; никто не видел, как они молча растирали друг другу спины, не в силах вымолвить ничего, кроме «вот дерьмо!», «полная задница!» и «мать твою!», — а ведь им так хотелось поболтать, описать своё катание, рассказать, как они осёдлывали волну за волной, сочинить новую легенду, новый миф об этой сёрф-сэшн, — продолжая трястись от холода, они забрались фургон, не дожидаясь, пока Крис найдёт в себе силы запустить мотор; потом они отъехали, и стоянка опустела.