Гром доносился из Профундиса. Он набирал силу, пока его раскаты не превратились в бой барабана величиной с целый мир. Обессилев от ужаса, Альбрехт зажал уши и упал на колени. Раздался самый оглушительный удар, и Коулеру показалось, что весь город содрогнулся. Огни улья замерцали и вспыхнули красным светом. Миллион глаз уставился в ночь.

Стихший гром сменился ревом. В первые секунды он напоминал звуки далекого прилива на скалистом берегу. Затем рев приблизился; его мощь не спадала, лишь взбиралась на новые пики. Уловив в надвигающемся шуме голодные нотки, Альбрехт начал молиться.

Из врат Профундиса хлынула живая волна. Забыв о молитве, Коулер смотрел на несущуюся вперед толпу из сотен… тысяч… сотен тысяч и миллионов созданий. Бессчетные чудовища нескончаемым потоком вырывались из широкого прохода в стене, и тот самый рев доносился из их глоток. Стиснутые в хватке неистовства, не ведающие ни преград, ни пощады, ни усталости, жители улья мчались по равнине.

Глядя на самое ужасное зрелище в своей жизни, Альбрехт закричал.

Но потом волна захлестнула его.

Небо над колонией потемнело от дыма, заволакивающего руины. Не уцелело ни одно здание. Пока Хеврак шагал через развалины, его нейроглоттис определял компоненты мутной пелены — привкусы тлеющей пластали и жженого дерева, пылающего прометия и горелой человеческой плоти. Здесь было очень много тел. Трупы альгидских поселенцев лежали в гигантских погребальных кострах, которые вздымались над разрушенными домами жертв, будто холмы. Хеврак прошел меж двух таких курганов.

Он ступал по долине смерти, созданной им самим. В его черно-медном силовом доспехе отражались трепещущие языки пламени. Броня определяла личность хозяина: Хеврак воплощал собой ночную тьму и беспощадную силу металла. Его бронзовый шлем, переливающийся огнем и кровью, был осязаемой яростью Кхорна, перекованной в череполикую боевую маску. На оплечье воина скалился другой череп — рогатый и вытянутый, он символизировал окружающую бойню. Гибельный и бесчеловечный знак для таких же деяний, совершаемых бандой Хеврака.

Шагая вперед, космодесантник видел, слышал и ощущал только разорение. Они хорошо потрудились тут, но этого мало. Что такое одна колония по сравнению с целой Галактикой, которую нужно скормить Кровавому богу? Внутри воина снова росла жажда убийств, подпитываемая неизбывным гневом.

Он порой испытывал удовлетворение в пылу битвы, на высочайших пиках резни, когда алая влага заливала весь мир и казалось, что сама жизнь наконец захлебнется в собственной эссенции. В такие моменты Хеврак верил, что служит своему божеству самым незамутненным и действенным способом. Он чувствовал себя на грани перерождения — словно бы вступал на порог апофеоза, бывшего истинной целью каждого из Кровавых Учеников.

Но любое истребление рано или поздно заканчивалось. Банда не могла приносить Кхорну больше жертв, чем позволял ее военный потенциал. Вознесение оставалось недосягаемым.

Хеврак вышел в центр поселения, где раньше высилась часовня. Хотя здесь произошла самая жестокая бойня, груды трупов были ниже, чем в других местах, поскольку множество тел сгорело дотла. О храме напоминали только обугленные дочерна камни фундамента — кости убитой веры. В сердце руин стоял на коленях темный апостол.

Воин остановился снаружи развалин оскверненной церкви, чтобы не мешать Дхассарану проводить обряд. Апостола окружали угловатые рунические символы, сложенные из мертвецов с изломанными хребтами и конечностями. Над ним потрескивал ореол цвета ржавчины и насилия; энергия искажала сам воздух, будто царапая пространство когтями. Даже за пределами зоны ритуала Хеврак ощущал притяжение этой ауры — в ней жил беспримесный голод, стремящийся обрести материальную форму. Очевидно, Дхассаран отыскал новую ступень лестницы, ведущей к предназначению Кровавых Учеников.

Последовала вспышка, краткий вскрик разрубленной топором реальности, и нимб над апостолом исчез. Поднявшись, тот вышел из круга трупов и направился к Хевраку. Ряса, которую Дхассаран носил поверх брони, дымилась, а молитвенные свитки из человеческой кожи скрутились от жара и обгорели по краям. Апостол начал церемонию, когда часовня еще пылала. На его лице прибавилось ожогов, дополнивших переплетение шрамов и рубцов. Глубоко посаженные глаза Дхассарана пылали ярче, чем колония на пике пожара, губы он растягивал в нетерпеливом восторженном оскале.

— Ты что-то увидел, — утвердительно сказал Хеврак.

— Верно, брат-капитан, и у меня есть новости. Близится час нашего вознесения.

— Мы всегда так считали.

— Да, но теперь я знаю, где оно произойдет. — Апостол раскинул руки и задрал голову, приветствуя грядущие бесчинства. — Кровавый Пророк переродился!

Для Хеврака радость была связана с клинками и рваными ранами. Услышав весть, он обрадовался.

— Ты уверен? — спросил воин.

Дхассаран резко кивнул:

— В моем видении я почувствовал его возвращение. Он пришел, и с ним наконец явилось наше возвышение… и искупление.

«Искупление».

Такое слово очень редко изрекали уста тех, кто поклялся в верности Хаосу.

— Искупление, — произнес Хеврак, пробуя на вкус острейшие грани слогов.

Кровавые Ученики получили возможность загладить вину за преступление, породившее их. До того как избавиться от заблуждений и пройти великое преображение, они были Волками Императора. Во имя ложного божества воины отняли жизнь Кровавого Пророка, что стало их последним свершением на службе Империуму. В тот миг они превратились в поборников Кхорна, но голос, способный указать им путь вперед, уже замолк.

Теперь он наконец вернулся.

— Искупление, — повторил Дхарассан. — Он ждет нас на Флегетоне.

Буря. Океан. Кровь. Приближается тень. Опускается длань, занесенная для могучего удара.

Передо мной вырастает Корбулон. Он молча смотрит на меня. Я выхожу из стазис-камеры.

— Спрашивай, — говорю я.

— Что ты видишь?

Размытое пятно. Сангвинарного жреца и примарха. Перекрывающиеся образы, лица с одинаковыми чертами. Фантомные крылья. Жажда броситься в бой, спасти Сангвиния на сей раз, в нынешнем мгновении. Убить изменника Хоруса.

«Нет».

Я знаю, кто здесь. Заставляю себя узреть его. Черные трещины и красные всполохи отступают к краям поля зрения. Сдерживая их там, я противостою приливу.

Волнам, которые никогда не отхлынут.

— Вижу тебя, брат Корбулон.

Каждое слово — победа, добытая кровью. О, какая горькая ирония… Я — капеллан, и до Ярости красноречие было оружием в моем арсенале. Мне полагалось складывать слова, чтобы вдохновлять и проклинать. Разрывать души врагов. Но теперь любой осмысленный слог приходится высекать на отвесной скале неистовства. На утесе из гнева безумца. Этот безумец — я.

И я сохраняю рассудок лишь потому, что знаю о своем помешательстве. Как только я сочту себя вменяемым, исступление поглотит меня.