1932 год. В ту пору Испания кишела паразитами — местными нищими. Они ходили по деревням Андалузии, потому что там вечно тепло, по Каталонии, потому что это богатый край, да и вся эта страна к нам благоволила. Итак, я был вошью и прекрасно об этом знал. В Барселоне мы облюбовали calle[5]Медьода и calle Кармен. Нам приходилось спать вшестером на кровати без простыней, и чуть свет мы отправлялись просить подаяние на базарах. Покинув Баррио Чино, мы выстраивались всей оравой на Параллельо с плетеными корзинками в руках, ибо хозяйки чаще совали нам грушу или репу, чем деньги. В полдень мы возвращались и готовили суп из наших трофеев.

Я расскажу вам о нравах этого сброда. В Барселоне я видел мужские пары, в которых тот, что был влюблен сильнее, говорил другому:

— Сегодня я выхожу с корзиной.

Он брал корзину и уходил. Как-то раз Сальвадор выхватил у меня из рук корзину со словами:

— Я буду просить подаяние за тебя.

Шел снег. Он вышел на замерзшую улицу в дырявом рваном пиджаке — карманы оторвались и болтались — и грязной мятой рубашке. У него было жалкое, несчастное, замкнутое, бледное и грязное лицо, так как мы не решились умыться, до того было холодно. Около полудня он вернулся с овощами и небольшим куском сала. Бесконечная — и братская — любовь охватила мое тело и бросила меня к Сальвадору. Выйдя вслед за ним из гостиницы, я смотрел издалека, как он взывал к женщинам. Поскольку я уже просил милостыню для себя и других, мне было известно, как сформулировать просьбу: она вовлекает в акт милосердия христианскую религию и соединяет бедняка с Богом; настолько смиренны исходящие из сердца слова, что, кажется, они наполняют ароматом фиалки легкий пар, вырывающийся изо рта нищего, который их произносит. По всей Испании тогда говорили: «Por Dios».[6]

Я не слышал его слов, но представлял, как Сальвадор бормочет их у каждого лотка, обращаясь к хозяйкам. Я следил за ним, словно «кот» за своей шлюхой, но с нежностью в сердце. Так благодаря Испании и моей нищенской жизни я познавал великолепие падения, ибо требовалось немало гордости (то есть любви), чтобы приукрасить этих грязных презренных людей. Это требовало от меня таланта, и он пришел ко мне со временем. Я не в состоянии описать здесь весь этот процесс, но по крайней мере могу сказать, что постепенно приучил себя смотреть на эту убогую жизнь как на желанную необходимость. Я никогда не старался превратить ее в нечто отличное от того, чем она была, не старался принарядить ее и замаскировать присущее ей убожество; напротив, я хотел утвердить ее во всей этой мерзости, и самые мерзкие из ее примет стали для меня признаками величия.

Обыскивая меня однажды вечером после облавы — я рассказываю об эпизоде, предшествовавшем тому, с которого начинается эта книга, — изумленный полицейский извлек из моего кармана, в числе прочих вещей, тюбик вазелина, и это произвело потрясающий эффект. Над ним осмелились потешаться, поскольку в тюбике был ментоловый вазелин. Вся судебная канцелярия и порой я сам — скрепя сердце — хохотали до упаду, слыша такие слова:

— Ты что, их трахаешь в ноздри?

— Смотри, не простудись, а то наградишь своего дружка коклюшем.

Я плохо передаю на воровском жаргоне злую иронию блестящих, порой язвительных испанских выражений. Речь шла о тюбике вазелина, конец которого был закручен несколько раз. Значит, он уже был в употреблении. Среди изящных вещиц из карманов мужчин, взятых во время облавы, он выделялся как символ мерзости, той самой, что маскируется тщательнейшим образом, а также как символ тайной милости, которой вскоре предстояло спасти меня от позора. Когда меня заперли в камере, едва я собрался с духом, чтобы превозмочь ужас своего ареста, образ этого тюбика поселился в моей душе и больше не покидал меня. Полицейские торжествующе потрясали им передо мной, демонстрируя таким образом свою месть, ненависть и презрение. И вот сей жалкий засаленный предмет, имевший в глазах света — вернее, полномочного сгустка этого света, каким является полиция, в особенности неповторимое сообщество испанских полицейских, пропахших чесноком, потом и маслом, но обеспеченных с виду, закосневших в мускулах и моральном апломбе, — гнуснейшее предназначение, сделался мне чрезвычайно дорог. В отличие от многих вещей, отмеченных моей нежностью, этот предмет вовсе не был овеян славой; он так и остался валяющимся на столе крошечным тюбиком вазелина из серого свинца, тусклым, сломленным, сплющенным тюбиком, удивительная сдержанность и коренное сходство которого со всевозможными обыденными предметами тюремной канцелярии (скамьей, чернильницей, тюремным уставом в рамке, их размером и запахом) привели бы меня в уныние в силу всеобщего к ним равнодушия, если бы содержимое этого тюбика, напоминавшее на ощупь лампадное масло, не заставило меня вспомнить о встрече с одной скорбной полуночницей.

(Путем описания я воссоздаю этот нехитрый предмет, но тут в мой рассказ вторгается другой образ: бледное лицо маленькой старушенции под фонарем, на одной из улиц города, где я пишу, плоское и круглое, как луна, очень бледное лицо, выражавшее то ли грусть, то ли ханжество. Она заговорила со мной, сказала, что очень бедствует, и попросила немного денег. Кротость лица этой рыбы-луны тотчас же оповестила меня о том, что старуха недавно вышла из тюрьмы.

Это воровка, подумал я. Когда я отошел от нее, некая пронзительная мечта, живущая в глубине моего «я», а не на обочине разума, заставила меня подумать, что, возможно, я только что повстречал свою мать. Я ничего не знал о женщине, которая бросила меня в колыбели, но питал надежду, что она была той самой старой воровкой, просившей милостыню в ночи.

А вдруг это была она? — гадал я, отходя от старухи. Ах! Если бы это была она, я осыпал бы ее цветами — бледными и розовыми, а также поцелуями! Я оросил бы слезами нежности глаза этой рыбы-луны, эту круглую глупую рожу! Но к чему, подумал я затем, к чему рыдать на ее груди?

Недолго думая, я заменил эти традиционные изъявления нежности первым попавшимся и даже одним из самых бесславных гнусных деяний, которое я наделял тем же значением, что и поцелуи, слезы и цветы.

Я ограничился бы тем, что плюнул в нее, думал я, изнемогая от любви. (Не слово ли «бледными», употребленное выше, навело меня на слово «блевотина»? Я плевал бы на ее волосы и блевал бы в ее руки. Но при этом я обожал бы ее, эту воровку, которая является моей матерью.))

Тюбик вазелина, назначение которого вам неплохо знакомо, вызвал в памяти лицо той, что на протяжении грёзы, тянувшейся вдоль темных городских переулков, была самой любимой из матерей. Он послужил мне для подготовки стольких тайных утех в местах, достойных его скромной обыденности, что сделался непременным условием моего счастья, подобно тому как мой перепачканный носовой платок стал его подтверждением. На этом столе лежал стяг, сообщавший невидимым легионам о моей победе над полицейскими. Я был заперт в камере. Я знал, что всю ночь мой тюбик будет объектом презрения — обратной стороны Вечного Поклонения — нескольких красивых, сильных и дюжих легавых. Настолько сильных, что самый слабый из них, слегка сдавив тюбик пальцами, мог бы извлечь из него, с коротким и непристойным пукающим звуком, клейкую тесьму, которая не переставала бы виться в бессмысленной тишине. Однако я был уверен, что сей жалкий и столь смиренный предмет дал бы им отпор; одним фактом своего присутствия он сумел бы поднять на ноги полицию всего мира, навлек бы на себя презрение, ненависть, бешеную, слепую и, возможно, слегка лукавую ярость, словно герой трагедии, ради забавы поддразнивающий разгневанных богов, столь же несокрушимый, преданный моему счастью и гордый, как он. Чтобы его воспеть, я хотел бы найти в моем языке незатасканные слова. Кроме того, мне хотелось бы его защитить, устроить резню в его честь и окрасить на закате равнину в кровавый цвет.[7]