— Ты в каком классе?

Ксения села, одернув короткое платье:

— В девятом. — Никогда ее складки не сломаются так же красиво, как на этой девочке.

— Школу будешь менять?

— Я? Нет! — Ксения испугалась.

— Я тоже не перешла. Пока, — Инна пригладила волосы. — Я в тридцатой, на Васильевском. Моя математическая, а твоя?

Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом державшийся на гладких Инниных волосах:

— Английская, на площади Труда, — ответила, замирая.

Инна откинулась на спинку дивана:

— Здешние никуда не ездят. Приехали и сидят, как куропатки на болоте.

Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами:

— Теперь мы тоже здешние.

— Еще не хватало! — Инна ответила высокомерно, и Ксения засуетилась, исправляя положение:

— А твоего брата… почему так зовут?

— В честь деда. Мой дед был врачом. А потом погиб на фронте, под Москвой, — Инна говорила с гордостью.

— Мой тоже погиб, только здесь, под Ленинградом. В день снятия блокады. А маму с бабушкой свезли на Урал, в сорок четвертом, — Ксения уже понимала, что упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. — Знаешь, там, на Урале полно грибов, но никто их не ест — одни эвакуированные…

— Эвакуированные? — коршуном Инна налетела на неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась крепкими когтями и выхватила из выводка. — Эвакуированные едят всё. Мне бабушка рассказывала: к ним в село привезли эвакуированных, а у них был сын. Так вот. Мать дала ему кусок хлеба с медом, и он пошел на улицу — стоял и слизывал, — Инна взяла воображаемый кусок двумя пальцами. — А тут — соседские мальчишки. Подкрались и выхватили. А потом бросили. Так этот эвакуированный поднял и стал жевать прямо с пылью — и съел!

По зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась и глотнула, но липкий пыльный катышек закатился в самое горло…

— Идите чай пить! — в дверь сунулась голова Хабиба, и страшная деревенская улица рассыпалась в прах.

— Вы уж простите за этот… неприятный инцидент, — хозяин развел руками.

— Ну что вы… Мы же понимаем… — Ксеньина мать обращалась к хозяйке. — И вообще, это не вы, а ваш брат.

— Не мой — его, — хозяйка обернулась к мужу. — Раньше жили в одной коммуналке. На Васильевском, еще трое соседей. А потом дом пошел на капремонт. Теперь они над нами — прямо по стояку, — Иннина мать объясняла охотно. — Оба чудны́е — и он, и жена! Все-то у них неладно: однажды газу напустили. Слава богу, другая соседка унюхала! Теперь вот потоп устроили! — она нарезала торт. Кремовый, с желтыми медовыми розами. — Лиля — хорошая женщина. Но судьба — не дай бог! Трое детей, мальчики. Можете себе представить: все родились мертвыми…

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей в глаза.

— Нет, спасибо, я торт не буду, — она встала и подошла к окну.

Глядя из комнаты в черноту, вспомнила: давно, она еще не ходила в школу, родителей пригласили на Новый год. Какие-то друзья или знакомые получили квартиру в новостройках. Домой возвращались под утро, тряслись в нетопленном трамвае, и ей казалось, будто вожатый нарочно придумывает всё новые повороты из одной незнакомой улицы в другую. Родители дремали, а она сидела напротив, болтаясь между сном и явью, смотрела в их серые лица. Тогда она в первый раз подумала о смерти. О том, что они умрут.

Теперь, глядя из чужого окна, твердила с отчаянной злостью: «Мальчики… Умирают мальчики… Самые лучшие… Остаются соседские злыдни, вырывающие куски хлеба», — и чувствовала трамвайную дрожь, будто снова сидела в нетопленом вагоне и думала о смерти, потому что смерть стала единственно важной вещью на свете, о которой стоило думать. Ткнулась лбом в холодное стекло и тут только сообразила, что никакого трамвая не будет, они живут в этом доме и, уходя из гостей, просто спустятся по лестнице, и этот путь будет таким коротким, что она не успеет ничего додумать… Всхлипнула и, хлюпая носом, принялась водить пальцами по стеклу. Сквозь дрожащее марево горя смотрела, как жалко меняется в лице мать, а хозяева, бросив кремовый торт, растерянно встают из-за стола, и вдруг — с ужасающей ясностью, так что заложило уши, — бесповоротно и мгновенно поняла, что когда-нибудь останется одна во всем мире, в котором нельзя будет плакать.

«Эта девочка тоже умрет», — подумала отчужденно.

На новом месте приснился сон. Будто она вызвала лифт, похожий на тот, что остался в старом доме. Он был забран в металлическую клетку: лампочка, вспыхнувшая под потолком, осветила густые прутья. Ксения услышала звук, похожий на скрежет зубов, словно лифт, тронувшись с места, стал одновременно и клеткой, и зверем. Он летел вверх стремительно, и номера этажей, коряво выписанные красным на внутренней стороне шахты, мелькали с неразличимой быстротой. Скрежет внезапно оборвался, как будто лифт сошел с рельсов и, непостижимым образом пройдя сквозь крышу, выскочил в открытое небо. Струи воздуха, обтекавшие клетку, отлетали, звеня…

Она тряхнула головой, отгоняя звон. Будильник, надсаживая грудку, высоко подымал шапочку, сидящую на металлическом стержне.

Родители спали. Стараясь не встречаться глазами с голыми стенами, собрала портфель и вышла.

Створки лифта раскрылись на ее этаже. В ширящемся проеме стояла Инна. Поведя плечом, словно приноравливаясь к вчерашнему, Ксения шагнула в кабину. Лифт, отрезая путь к отступлению, сомкнулся за ее спиной.

— У тебя деньги есть? — Иннин палец замер на нижней кнопке, и Ксения зачем-то преувеличила накопления:

— Два рубля.

— Два