Лорелея настойчиво продолжила обследование тела мужчины, пытаясь обнаружить среди многочисленных синяков и ссадин серьезные повреждения. Она осторожно повернула голову пострадавшего и увидела, как по подушке растекается темно-красная жидкость.

— Кровь, — прошептала Лорелея. В нос ударил слабый сладковатый запах. У нее начали дрожать руки. Ранения головы означали опасность, а часто — смерть.

— Вот здесь, за правым виском, — проговорила она, нащупывая рану под густыми волосами, слипшимися от крови. — Поднесите лампу ближе.

Лампу перенесли на стол. Лицо пострадавшего осветилось желтым светом. Впервые Лорелея смогла рассмотреть его. Ее заинтересовал этот человек, и было невыносимо думать, что его ранения могут оказаться смертельными. Сейчас его жизнь была в ее руках, и Лорелея стремилась сделать все возможное, чтобы вызволить из смертельной опасности этого мужчину. Он не может, не должен умереть.

Перед глазами возникло неприятное видение приютского морга. Лорелее трудно было представить его лежащим под тонкой парусиной, полностью замороженного, в ожидании, когда родственники опознают его. Лорелея отогнала охватившую ее слабость, постаралась унять гулко бьющееся сердце и предательскую дрожь в руках.

Под спутанными волнистыми черными волосами правую бровь рассекал шрам. В том месте, где шрам скрывался под волосами, на его черных локонах была белая прядь, как будто старое ранение обесцветило ее.

— Кто бы это мог быть? — пробормотал отец Гастон.

— И какого дьявола он делал на перевале в это время года? — спросил отец Эмиль, наклоняясь ближе. Его острый нос четко вырисовывался при свете лампы.

— Может быть, он объявлен в Велейсе вне закона этим деспотом? Этот человек терпеть не может простых людей, которые ценят свою свободу и отстаивают ее.

— Он может дорого заплатить за свою свободу, — с кислым видом заметил отец Джулиан. Настоятель держал в руке пузырек, и Лорелея почувствовала слабый запах оливкового масла. Она едва сдержалась, чтобы не съязвить в адрес каноника[2], который слишком быстро приготовился к последнему обряду.

— Наверняка, это швейцарец, — заметил Сильвейн. — Вся его одежда швейцарского происхождения, — пояснил он в ответ на недоуменные взгляды присутствующих. Его щеки вспыхнули. — Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы спасти его. Швейцарии сейчас очень нужны мужчины для сопротивления вторжению французов и австрийцев.

— Бонапарт уже запустил руку в казну Берна, — пробормотал отец Джулиан.

Лорелея продолжала рассматривать неподвижно лежащего на кровати мужчину. У него были выступающие скулы и слегка запавшие щеки. Широкая квадратная челюсть отвисла. На середине подбородка была ямочка, и Лорелея почувствовала непреодолимое желание прикоснуться к ней пальцем.

«Сосредоточься, — сказала она себе. — Ему нужна твоя помощь, а не восхищение». Она приложила сложенное полотенце к его ране на голове, потом слегка коснулась лба кончиками пальцев, а большими пальцами приподняла одно веко, затем другое.

От света лампы его зрачки сузились. Радужная оболочка была невероятного синего цвета — синее летнего неба, отражающегося в альпийском озере.

— Его глаза реагируют на свет, — сказала она отцу Ансельму.

— Это хорошо. Возможно, он только оглушен.

— Сильвейн, — с каким-то болезненным интересом обратилась к послушнику Лорелея, — ты нашел что-нибудь в его одежде? Мы сможем установить, кто он такой?

— Нет. Только деньги. В основном швейцарские марки, но есть и итальянские монеты.

— А в снегу что-нибудь нашли? — спросил отец Джулиан.

— Только это, — сказал Сильвейн. — Барри обнаружил.

Он порылся среди одеял, которые принес из саней. Монахи подошли ближе, чтобы рассмотреть находку. Сильвейн протянул охотничий лук и колчан со стрелами.

— Странно, вам не кажется? — заметил послушник. — На стрелах вороновы перья.

За своей спиной Лорелея услышала чье-то возбужденное дыхание, а потом удар от падения лампы. Комната погрузилась в темноту.

Вокруг него сгустились тени. Он открыл рот, чтобы заговорить, но от усилий только невыносимо заболела голова.

— Отец Джулиан, зажгите другую лампу! Женский голос резанул по ушам, как нож. Отец Джулиан. Настоятель приюта Святого Бернара. Значит, он добрался. В голове пронеслись обрывки воспоминаний: неописуемый восторг от того, что снова стоит на швейцарской земле; упорное восхождение на горы с острыми вершинами, ледниками и каньонами; и цель, которая погнала его на далекий безлюдный перевал Большой Сен-Бернар.

Эти мысли отошли на задний план, когда он вспомнил беспощадный свист фена, окутавшую и поглотившую его белую бездну, которая сдавила со всех сторон, лишая возможности дышать и двигаться. В его последних мыслях, как в ночном кошмаре, перемешивались неприязнь и горечь к могущественной женщине с фальшивой улыбкой на губах и сожаление, что человек, который сейчас так отчаянно нуждался в нем, теперь должен будет сгнить в парижской тюрьме.

Дверь открылась и закрылась. До него донесся запах старых камней и родных плит. Вдруг свет от факела осветил темные фигуры.

— Зажгите лампу, — произнес мужской голос.

В комнате стало светло.

Человек закрыл глаза и замер. Еще не время показывать, что он пришел в себя. Сейчас он беззащитен, как раненая птица.

— Теперь вы можете идти, — произнес мужчина. — Отец Ансельм присмотрит за пациентом.

— Нет, отец Джулиан, — возразила женщина. — Ему нужна моя помощь.

«Кто она? — подумал незнакомец. — Какая-нибудь служанка? Путешествующая леди? Сиделка?»

— Она права, — произнес третий, явно старческий, голос. — У меня дрожат руки. Я уже не могу больше накладывать швы на раны.

— Отец Ансельм, я приказываю!

— Настоятель прав, — послышался новый голос, с мягким парижским акцентом. — Негоже ей заниматься взрослым мужчиной. Пусть лучше сшивает холст, а не разорванную плоть.

— Если вы позволите, отец Джулиан, — проговорила женщина. В ее хрипловатом голосе слышалась тревога. — Взрослые мужчины умирают так же легко, как женщины и дети. Я должна остаться. Этот человек умрет, если мы не окажем ему необходимую помощь, и немедленно.

Пауза. Короткая, но недостаточная для того, чтобы в нем вспыхнули подозрения. Неужели отец Джулиан узнал его, Дэниела Северина?

— Хорошо, оставайся, — коротко произнес настоятель. — Но соблюдай приличия.

— Вы позволяете им отменить ваш приказ? — с недоумением произнес еще один голос с парижским акцентом.

Дэниел чуть приоткрыл глаза и сквозь ресницы рассмотрел высокую, худую фигуру монаха, на которой плясали тени от пламени в печке.