Эльзасский барон Жак дАдельсвард Ферзен, потомок фаворита Марии Антуанетты, приехал в Италию в год смерти Круппа. Вскоре в компании пятнадцатилетнего Нино Цезарини, отпрыска римского киоскера (уменьшительно-ласкательное имя дано как по заказу), Ферзен перебрался на Капри, где с перерывами провел следующие двадцать лет на уединенной и весьма эксцентричной вилле Lysis (Лисида, ученика Сократа, именем которого назван один из диалогов Платона), архитектурной преемнице соседней виллы Jovis (Юпитера) императора Тиберия. И вилла, и сама жизнь, вернее даже, смерть этого маленького каприйского Людвига стали, по словам Кокто, тем самым шедевром, который заменил французскому дворянину, поэту и писателю, дружившему с Прустом, не сотворенный им шедевр в искусстве. Жизнь на Капри была для Ферзена, запоздалого хранителя символистских традиций, своего рода наказанием, поскольку здесь можно было только отрешаться от жизни. В 1923 году барон приготовил чрезмерную порцию кокаина и завершил ритуал обреченного денди, не нарушив его зловещей стилистики.

Уже известный нам писатель, а в юности и дипломат, чья карьера начиналась в Санкт-Петербурге, Норман Дуглас был коротко знаком с Ферзеном, часто предостерегал его от фатального исхода и был чужд самолюбования и напускной загадочности последнего. В 1917 году Дуглас опубликовал роман «Южный ветер», который высоко ценили Набоков и Грэм Грин. Главным действующим лицом романа стал остров Непенте. В нем сквозь поволоку метафоры, перенятой у Ферзена, легко узнается Капри:

Утро сходило на нет, и туман, повинуясь яростному притяжению солнца, понемногу всплывал кверху. Непенте стал различимым — действительно, остров. Он мерцал золотистыми скалами и изумрудными клочками возделанной земли. Пригоршня белых домов — городок или деревня — примостилась на небольшой высоте, там, где солнечный луч, играя, проложил себе путь сквозь дымку. Занавес поднялся. Поднялся наполовину, поскольку вулканические вершины и ущелья вверху острова еще окутывала перламутровая тайна (перевод С. Ильина).

Избрав Капри в 1904 году в качестве земли обетованной для души и тела, Дуглас не скрывал своих несчетных «грешков» и признавался, что «единственным пристойным событием моей жизни было появление на свет. Остальное не подлежало огласке». По свидетельству очевидцев, Дугласа окружал некий древнегреческий ореол; его отличали изысканные манеры и врожденное достоинство. Именно с решимостью античного стоика восьмидесятичетырехлетний классик принял в 1952 году летальную дозу люминала, чтобы покончить с непредвиденной бедностью, на редкость холодной зимой и одиночеством немощного литератора.

Возвращаясь к вопросу о том, кто же из писателей смог приблизиться к решению уравнения с одним неизвестным под названием «Капри», мы по обыкновению склоняемся к носителям исконной культуры и исконного языка. «Местные» то ли сообразили вовремя залепить уши медвяным воском по примеру спутников Одиссея, то ли припасли такую лиру, которая, как лира Орфея, заглушала чудесноголосых сирен. Сами жители острова в шутку предлагают бить по рукам или по крайней мере штрафовать тех, кто собирается в который раз описывать каприйское благолепие. Если же отбросить фигуры речи, все, безусловно, упрется в меру таланта. Талант Альберто Савинио, музыканта и композитора, писателя и художника, младшего брата Джорджо Де Кирико, неохватен и по сей день до конца не осознан в Италии. Его перу принадлежат несколько романов и сборников рассказов, эссе и мемуаров; его живописные работы хранятся в крупнейших музеях и частных коллекциях. В 1926 году Савинио написал не изданную при жизни автора книжицу о Капри — «Капри», строки которой кажутся струйками парного воздуха в лимонных рощах острова, искрами зыбкого света, тающего на закатной волне, сочной прозеленью весенних горных трав, затейливыми изгибами улочек и троп, прочерченных в представлении Савинио смычком мадьярской скрипки. Их вырезали из каприйского пейзажа волшебные ножнички писателя и бережно выложили в печатной форме типографского набора. Подлинную свободу Савинио видит в непринужденной игре ума. Через нее человеку дано пристать к берегам высшего разума, достичь пределов чистого духа, установить равновесие между реальностью и воображением:

Некогда Капри был не чем иным, как единым, огромным гранитным массивом. Затем соблазны моря и неба подточили остров, точно сладчайшая из отрав. И вот массив обмяк и понемногу уступил. Так выглубилась эта плодороднейшая долина, над которой властвуют с одной стороны отроги Соларо, а с другой — гора Тиберия.

Посредине свидетелями изначальной горной природы острова из глубин долины вздымаются конические жерла Сан-Микеле и Кастильоне.

Но достаточно ли этой минутной уступки скалистой глыбы, чтобы оправдать ту податливую славу, которую Капри снискал себе по всему свету, вплоть до самой Патагонии и Лапландии?

Нет. Лишь в этой низине Капри предстает перед нами в облике женщины. Дальше, покуда хватает глаз, особенно же в непроницаемой бронзовой обшивке острова, Капри сохраняет свой исконный мужской нрав, грубый и воинственный.

С легкой руки впечатлительных литераторов небесно-голубой миф Капри, заповеданный Гомером и Аполлонием Родосским, подхватят оборотливые предтечи массового туризма, подмешав в него лазурной экзотики и разбавив его розовым гламуром нашего времени. Однако лубок и пошлость — триумфаторы не одного итальянского города-музея — счастливым образом не захлестнули Капри, хотя и не миновали его: чего стоит одно только название премии «Золотой Тиберий», врученной княжне Ирэн Голицын, иконе итальянской моды середины прошлого века, за коллекцию ночных (!) купальных костюмов в духе ку-клукс-клановских плащей (трудно даже представить себе, какую расправу учинил бы над лунными купальщиками сам император). Вместо вала грубоватой безвкусицы на остров накатила и омывает его по сей день волна космополитизма, сделав Капри одним из своих экстратерриториальных полюсов. Римских императоров сменяют (не в хронологическом порядке) арабские шейхи, голливудские звезды, промышленные магнаты, низвергнутые короли, первые леди, последние денди — наследники прерафаэлитов и Бодлера, вычурные аристократы (маркиза Казати Стампа прогуливалась по острову с гепардом на поводке), художественная богема — в зависимости от калибра ее перечень может уместиться на нескольких страницах-скрижалях или разрастись до масштабов телефонного справочника; нездешние бунтари всех мастей, из русских — от Германа Лопатина и Георгия Плеханова до Владимира Ульянова-Ленина, прозванного рыбаками Синьор Дринь-Дринь: этим звуком Ильич сопровождал ловлю рыбы с пальца — леской без удилища, и Анатолия Луначарского: он похоронил на особом, не католическом, кладбище Капри своего полугодовалого первенца, крестника Горького, и сам «отпел» его, прочитав над гробом… стихи из «Литургии красоты» К.Бальмонта. Лишь нога главного итальянского воина-объединителя Джузеппе Гарибальди, исходившего Италию вдоль и поперек, ни разу не ступала на Капри. Это обстоятельство до сих пор является необъяснимым топографическим курьезом, который подтверждает, что у Капри собственная история. Ну а полчища пиратов и сарацин, совершавших набеги на остров в XV–XVII веках, сменяют скопища туристов, круглогодично взирающих на сказочный мир Капри «с видом недоверчивых идиотов» (без Марка Твена снова не обойтись. Отзывы «великого пролетарского писателя» лучше и вовсе не приводить или сократить до такого откровения: «Вижу русских экскурсантов — стада баранов, овец и свиней. Удивительно беззаботны и — глупы, до убийственной тоски»).