Преувеличивая роль трудового воспитания, родительница пристроила Монечку посудомойкой в кафе-мороженицу на Обводном, недалеко от дома. Кроме того, Гертруда Борисовна полагала, что Монька будет приходить домой в обед, чтобы правильно питаться.

А между тем работенка попалась и впрямь что надо: плечистые кавалеры заказывали шампанское и, срывая сверкающую серебряную фольгу, обнажали тяжелые, драгоценные слитки черного шоколада, чтобы с шиком разломить их для дам, которым официантки подносили запотевшие креманочки с разноцветными, уложенными в пирамидки, холодными шариками сказочной вкуснотищи, политой, кроме того, вишневым или малиновым, а то и лимонным сиропом, – вдобавок ко всей этой красоте ритмично и громко наяривала радиола – и Монька, стоя у раковины, блестящим синим глазом целый день глядела в дырочку на этот беспрерывный праздник жизни, а ее задница, словно сама по себе, отдельно от прочего тела, покачивалась, дергалась и вертелась, охваченная яростным танцевальным зудом.

Она ничего не делала в одиночку. Она не могла существовать одна ни секунды.

...Монька мается под кустом на бабушкиной даче, густо мазюкая огрызком красного карандаша вдрызг обгрызенные же ногти. Принеси то, говорит она мне, пробегающей мимо, принеси сё. Зеркальце – знаешь, в сумочке?.. Ножнички... Машинку такую, ресницы загинать. А теперь, знаешь, чего хочу? Угадай. Она мечтательно закатывает небесные глаза и притворно вздыхает. Не знаешь?.. Ее выщипанные в мышиный хвост бровки дыбятся в нарочитом удивлении: фу-ты ну-ты! О пустячке же речь! Она невообразимо косит глаза (словно говоря мне: ты, видно, обалдела?!), капризно морщит свой утяшный носик. Ну, поняла наконец? Нет?.. Ее терпение на пределе. Мяконькие, в веснушках губы представляют обиженный бантик. Ну?! Это уж слишком!! Она садится, принимаясь, как бы в грозном нетерпении, отбивать такт ногой, но похоже, будто она виляет хвостом. Я стою с участливым, тупым видом.

Тогда она размыкает губки – и произносит свое самое любимое слово:

– Вку-у-усненькое...

Монька, как обычно, говорит так, будто передразнивает кого-то, очень похожего на себя, кого все, конечно, знают, кто в печенки всем засел, и ей самой в том числе. Она кривит рот, словно клоун, а носик – с плоской площадочкой на конце – зажимает в кулак, будто сморкается. Получается гнусаво: «вгузьденькое». В общем, довольно противно получается.

– Тебе сию секунду принести? – Н-да-а-а... (Н-дэ-э-э...) – На подносике? – !!!

Вкусненькое – это: селедочка, яблочко. Сахар. Хлеб с малосольным огурчиком. «У нее что, своих ног нет?!» – вскипают сородичи. А Монька уже канючит водички или компотику. Морсику. Семечек!

Это все были ее хитренькие уловки. На самом деле Моньке просто требовалась компания – для любых житейских процедур. Ее кровообращение, похоже, действовало лишь сообща, гуртом, заедино, с непременным условием беспрерывной вовлеченности всех, вся, хоть кого-нибудь в процесс этого живого движения. Вне компании она не могла дышать, тупела и чахла. Ее нерядовой организм, видимо, изначально был рассчитан исключительно на совместное осуществление положенных ему ритуалов.

...Она смотрит на меня с видом, сулящим замечательное приключение. Я вновь стою участливо и тупо. Она исходит нетерпением. Вновь быстро прокручивает все свои пантомимические ужимочки. Наконец канючливо тянет:

– Айда в одно местечко...

Иногда обозначает это иначе:

– Сходи со мной в тубзик!

Или так:

– Пошли в трест?

Или:

– В уборняшку хочешь?

Синонимов у нее хватает! Все эти названия относятся, конечно, к деревянной двустворчатой будочке за сараем. Выйдя из своей кабинки, она тут же делится интересными впечатлениями.

Подружки у ней водились повсюду. Исчерпывающая характеристика, которую Монька давала любой из них, укладывалась в знакомую формулу:

– Это же Галка! Галку, что ли, не знаешь?! Это же Галка!!

Сначала то были все незамужние, полные злого томления и нескромных мечтаний девушки. Потом – разведенные, потрепанные тетки – или замужние, полные злого томления и нескромных мечтаний о разводе, любовнике и новом замужестве. В промежутки между заданными циклами их инсектоподобных превращений и попадало – прерывисто – собственное замужество Раймонды.

Кошка с помойки всегда догадается, какую именно травку ей стрескать, чтобы так запросто не околеть. Могучий инстинкт Монечки, видимо, в самом раннем детстве счастливо подсказал ей, что необходимая совместность действий надежней всего осуществима с особями противоположного пола.

Это правило явилось главным открытием ее жизни. И впрямь: она словно предчувствовала, что товарки ее детства-отрочества далеко не во всякие времена смогут составить ей компанию для разглядывания картинок. Но зато открытие совместных с мужчинами действий – самой природой гарантировало ей прочную и, как мечталось, достаточно долговечную точку соприкосновения с компанией человеков. В этом, на двоих, самом естественном из сообществ она теперь навсегда была защищена от сиротливого уныния, более того: она была спасена от исчезновения в небытии – чем? – да своей сопричастностью к самому существу жизни. Выход из тупика отворял золотые, розовые горизонты. Монька была азартна, и разносчики лакомств в земном пиру невольно подливали ей чуть больше капель орехового масла.

В ее замужестве не было ничего от брака взрослой женщины и много – от подростковой игры, точнее, игры несостоявшейся. Ну, затеяла отроковица-переспелка поиграть в дочки-матери, ну, приготовила все: суп из подорожника сварила, на второе – котлеты из еловых шишек с гарниром из мелко наколотого стекла, на третье – песчаные куличики со свежей малиной; ну, расставила блюда на игрушечном столике; куклы – запеленатые, натетешканные, убаюканные – спят. Что дальше? Не играется как-то. Скучно...

А в общем-то, все у нее шло нормально.

Она так и осталась навсегда ослепленной немеркнущим шахерезадо-гаремным таинством брака. Этому таинству как-то износу не было. Оно завораживающе мерцало, оно зазывно поблескивало в конце дня и помогало сносить глумливый будничный кнут. Монька терпеливо исполняла все ритуалы игры – именно потому, что эта взрослая, криводушная, не ею заведенная игра, именуемая Институтом брака, – изматывающая, отягченная кучей пресных мелочных правил, нудных обрядов и ежечасных драконовских штрафов, унылая игра, стопроцентно гарантирующая самому выносливому комически-жалкое прекраснодушие и тотальное отупение, – эта игра имела узенький еженощный просвет. Убитые бытом бабьи существа – те, которые заморенно и, в соответствии со своими обыденно-постными способностями, регулярно выплачивают ночной оброк супружества (и получают соответственно по труду), – в этом просвете умеют только добыть свое временное пособие по фактической бесполости – захватанный черствый пряник в компенсацию рабьего терпения, воловьего труда, собачьего быта, а многие несут и вовсе беспряничную, последнюю за день трудовую повинность.